Тенцинг Норгей. Тигр снегов

     А затем началось нечто еще  более интересное. Келлас2, путешественник и
альпинист, нанял  несколько  шерпов в  Дарджилинге сопровождать его в  горы;
несколько позже генерал  индийской  армии Брюс3 тоже брал  с собою  шерпов в
свои экспедиции, и вскоре большинство дарджилингских шерпов стали  постоянно
работать носильщиками и рабочими в экспедициях  на гималайские вершины.  Уже
тогда,  хотя  в то время  я,  конечно,  еще не знал об этом, наш  народ стал
приобретать славу  лучших среди всех  горцев, и эту  славу  мы  с тех  пор с
гордостью сохраняем.
     В  1921, 1922 и 1924  годах состоялись первые три знаменитые экспедиции
на Эверест, и  в них участвовали многие шерпы из Дарджилинга и  Солу Кхумбу.
Сколько  было  потом  рассказов  о чилина-нга --  так  мы  называем людей из
далеких  краев  --  и о  восхождениях  почти  до небес! Многие  приходили  в
необычной одежде и больших ботинках, каких мы  никогда не видали до тех пор.
Все это до того увлекало меня, что однажды я даже заплатил деньги, чтобы мне
только позволили  надеть такие ботинки, но они  оказались настолько тяжелы и
велики,  что я  не  смог ступить  в  них и  шагу...  Эверест, Эверест -- все
говорили  об Эвересте; тогда  я  и  услышал  впервые это  слово. "Что  такое
Эверест?"  --  спросил  я. "Это  то же, что Чомолунгма, -- отвечали  они, --
только мы были по ту сторону ее, в Тибете. Чилина-нга говорят, что это самая
высокая гора в мире".
     В 1922  году семеро шерпов погибли во время восхождения; все наше племя
тяжело  переживало  это ужасное  несчастье. Однако в 1924 году в  горы пошло
больше  людей,  чем  когда-либо. Как  раз в  этом году альпинисты  Мэллори и
Ирвин4 пропали недалеко от вершины. Я узнал их имена от возвратившихся домой
солукхумбских шерпов-носильщиков  и  запомнил навсегда. Двадцать девять  лет
спустя, когда мы с Хиллари взошли на вершину, мы осмотрели все кругом, чтобы
проверить, удалось ли им добраться туда перед гибелью. Мы ничего не нашли.
     Никто  из моей  семьи  не  участвовал в этих первых экспедициях. Сам  я
отдал бы все, чтобы участвовать, но  был слишком молод. Затем  на  некоторое
время экспедиции прекратились, и в Солу Кхумбу все потекло по-старому. Я уже
достаточно подрос, чтобы  работать вместе с отцом и старшими братьями, а дел
всегда  было  много.  Мы выращивали  картофель,  ячмень и немного  кукурузы,
смотрели за своими овцами и яками, которые давали нам молоко, масло и грубую
шерсть  для одежды. Прикупать нам приходилось только  соль,  иногда  немного
вяленого  мяса  из Тибета. Убой скота в Непале осуждается, так  как  большая
часть населения -- индуисты. Да и  у большинства буддистов существует  такой
запрет, поэтому  мы не  забивали  своих яков. Правда, зато иногда  выпускали
немного крови из шеи яка, не убивая его, и  смешивали эту кровь с  пищей. Мы
чувствовали,  что  это  укрепляет  нас -- вроде переливания  крови,  которое
делают  теперь больным в  госпитале. Помню,  что такие кровопускания  делали
обычно  осенью,  с  наступлением  холодов,  причем  не  только  ради  нашего
здоровья, но и для самих яков. После того как яки все лето хорошо отъедались
на пастбищах, они часто  становились  задиристыми и дрались между собой  или
убегали, и кровопускание только успокаивало их.
     В прежние времена моя семья  была очень  бедной. Но, видно, я и в самом
деле родился  счастливым, потому что после моего рождения все стало меняться
к лучшему.  В тот  же год яки принесли сто телят, и после этого у нас бывало
до трехсот -- четырехсот  яков одновременно. Как  я уже говорил, наш дом был
невелик и перенаселен.  Мы  ели  самую  простую пищу. Зато  ее  всегда  было
достаточно, и я не помню, чтобы мне приходилось ходить голодным; а из шкур и
шерсти  яков --  мы  снимали  с них шкуры, когда  они  умирали  естественной
смертью, -- делали  теплую  одежду,  которая  согревала нас в течение долгой
холодной  зимы. В отличие от других народов Востока,  живущих в более теплом
климате, в Солу Кхумбу носят обувь -- сапоги из войлока и кожи,  вроде  тех,
которые  можно увидеть в Тибете.  Я не помню,  чтобы  мне  хоть раз  в жизни
пришлось ходить босиком. Непальцы и индийцы ходят без обуви по самой  колкой
земле, но для меня это было бы такой же задачей, как для жителя Запада.
     Мальчиком  я  больше  всего  любил  ходить с яками и бродить на воле по
горным  склонам.  Зимой  нельзя  было забраться очень  высоко из-за  сильных
морозов  и  глубокого  снега, но  в другие времена  года  уклоны покрывались
густой травой,  какую я увидел  много  лет спустя в  Швейцарии. Эту траву мы
обычно скашивали для зимнего корма. Намче Базар лежит на высоте 3440 метров,
Тами -- примерно 3660 метров, но я поднимался с яками до высоты 5400 метров.
Здесь, около ледников, у подножия крутых склонов самых больших гор, проходит
верхняя граница травы, которую едят яки.
     Именно  здесь  обитает  йети5  известный на  Западе  под  наименованием
"ужасный  снежный  человек". Я слышал о йети с самого детства; у нас  в Солу
Кхумбу  о  них рассказывали множество историй.  Когда меня  еще  не было  на
свете, мой отец встретился с одним йети лицом к лицу. Сам я никогда не видал
их, и мне было уже  больше тридцати  лет, когда я впервые  увидел след йети.
Однако  мальчиком я  иногда находил  на  каменистых склонах и ледниках помет
незнакомого  животного,   содержавший  остатки  крыс  и  червей,  --   я  не
сомневался, что это помет йети.
     Конечно,  я  немного  побаивался  йети,  однако  любопытство  было  еще
сильнее,  чем страх. То же самое чувство испытывал я  в отношении молчаливых
каменных  громад,  окружавших  меня.  Ламы  много  рассказывали  об  ужасах,
подстерегающих человека в  зоне снегов, о  богах, демонах и  чудовищах  куда
страшнее  йети, которые  охраняют  вершины  и карают  всякого, кто осмелится
проникнуть туда.  Но я  знал также, что были  люди,  в том  числе  из  моего
собственного  народа,  которые  поднимались  очень  высоко  по  той  стороне
Чомолунгмы. Пусть некоторые  погибли  --  другие  вернулись  домой живыми, и
таких  было гораздо  больше. Мне хотелось увидеть самому,  проверить самому.
Это было моей мечтой, сколько я помню себя.
     Вот они высятся надо мной,  великие  вершины:  Макалу,  Лхоцзе, Нупцзе,
Ама-Даблам,  Гауризанкар,  Чо-Ойю  и  сотни  других.  А над  всеми  ними  --
Чомолунгма,  Эверест.  "Ни  одна  птица  не может перелететь через нее",  --
говорит предание. А человек? Человек, окрыленный мечтой?..
     Мир был  так велик, Солу  Кхумбу так мала. И  когда я подрос, то понял,
что должен покинуть деревню.  Однако, покинув ее первый раз, я направился не
в горы, даже  не в Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было  всего
тринадцать лет, открыто уйти  я не мог, а поэтому бежал из дому и чувствовал
себя потом очень  виноватым. Я знал от Ламу  Кипа, что  всегда  был любимцем
родителей.  Я и  сам  очень любил их и не  хотел причинять им огорчений.  Но
слишком велика, слишком  сильна была тяга.  Я двинулся  в  Катманду  кружным
путем мимо Макалу; поначалу один, потом встретил попутчиков. Весь путь занял
немногим больше двух недель. Впервые  в жизни я увидел город, и он показался
мне  странным  и  непонятным  особенно  потому,  что  наш  народ  исповедует
буддийскую веру,  в  то время  как жители  Катманду  в большинстве  держатся
индуистской  веры.  В конце концов  мне удалось найти буддийский  монастырь,
принимавший странников; там я и остановился.
     Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы людей, на базары,
большие здания и храмы и  многое другое, чего никогда не видел до тех пор. У
непальцев  хорошая армия,  составленная в  основном  из  знаменитых гуркхов,
живущих  в  Центральном и Западном  Непале, и  мне  больше  всего  нравилось
смотреть, как они маршируют, и слушать их музыку. Очень интересными казались
мне  люди индийской расы:  их  лица,  одежда и поведение  так  отличались от
всего, что мне приходилось видеть. Однако я ощущал не только любопытство, но
и  тоску  по  дому. Встретив  знакомых  из  Солу  Кхумбу,  которые  как  раз
собирались домой, я решил пойти  с  ними. На этот  раз мы шли более коротким
путем  --  по той самой дороге, по которой мне предстояло много  лет  спустя
идти со швейцарцами  и англичанами на  Эверест.  Я пробыл в отсутствии шесть
недель,  и,  когда  вернулся  в  Тами,  мои родители  так  обрадовались, что
кинулись меня обнимать.
     Правда, потом они поколотили меня.
     После этого  я  оставался дома в течение пяти лет.  В эти годы  не было
никаких экспедиций на  Эверест, иначе соблазн оказался бы, вероятно, слишком
велик. И все-таки я знал, что не смогу остаться в Солу  Кхумбу навсегда, что
не рожден быть земледельцем  или пастухом. В конце 1932 года, когда мне было
восемнадцать лет, я ушел снова, на этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И
хотя казалось, что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я  чувствовал,
что  на  самом  деле иду к ней:  как раз  в  это  время  прошел слух о новой
экспедиции, намеченной на 1933 год, и  я  твердо решил пойти с альпинистами,
если только это окажется возможным.
     И на  этот раз я ушел, не сказавшись  родителям. Это было нехорошо; они
были  добры ко  мне, и я любил  их. Они были очень простые и набожные  люди,
особенно  моя мать,  которая за  всю  свою жизнь никогда  не  носила хорошей
одежды и не  ела хорошей пищи, потому что отдавала  все ламам  и монахиням в
монастыри. Всегда она была мне настоящей матерью -- моя ама  ла... И я знаю,
что своими успехами во многом обязан ее преданности, ее вере, благословениям
и молитвам.

     Я прожил три жизни: первую -- ребенком и юношей в Соду Кхумбу,  вторую,
продлившуюся двадцать лет,  -- носильщиком и  восходителем; в эти  годы моим
домом был Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я вернулся
с вершины Эвереста; куда она меня приведет, я не знаю.
     Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя вторая жизнь.
     Это было в конце  1932 года; двенадцать солукхумбских  парней и девушек
решили оставить родной кров. Целый  месяц мы готовились:  устраивали  тайные
собрания, собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля  ограничилась
одеялом, которое  я захватил из дому. Денег у меня не было, да и у остальных
тоже. Собственно, именно поэтому большинство  из нас решило  уйти: мы хотели
заработать денег и посмотреть на мир.
     В   числе   моих  спутников   находился   Дава   Тхондуп,  впоследствии
прославившийся в экспедициях. Он  был старше меня и, хотя никогда  не  видал
Дарджилинга,  немало знал  про  него и  часто  говорил  о  новой экспедиции,
которая должна  была скоро  выйти оттуда  на  Эверест. Мы мечтали устроиться
носильщиками в эту экспедицию, и  мною владело такое нетерпение, что я готов
был бежать  всю  дорогу. Однако через  дикие  области Восточного  Непала  не
очень-то  побежишь.  Едва  заметная  тропинка то карабкается вверх по крутым
гребням, то пробирается сквозь густые  леса в долинах,  то пересекает бурные
реки. Большую часть  этого долгого пути мы  держались вместе, но недалеко от
индийской границы  перессорились,  и остальные ушли без меня, унеся  с собой
все продовольствие. Однако мне посчастливилось: в местечке Симана я встретил
состоятельного человека по имени Ринга Лама, который взял меня к себе в дом.
В то время я знал только свой родной язык, а по-непальски не понимал, но мне
и тут повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на шерпском языке.  Его
семья  отнеслась  ко мне  очень хорошо,  меня кормили, дали новую непальскую
одежду. В свою очередь, я выполнял разную работу по дому и собирал хворост в
джунглях. Все  же  я чувствовал себя одиноко и тоскливо среди чужих людей  и
часто,  бродя один  в  джунглях, садился  под  деревом  и рыдал.  Я  начинал
познавать, что мечта и действительность не одно и то же...
     Пробыв  некоторое  время  в  Симана, я рассказал  Ринга  Ламе,  как мне
хочется попасть в  Дарджилинг.  К моей радости, он ответил: "Хорошо,  я  сам
отправляюсь  туда  по  делам  и  возьму  тебя  с  собой". Впервые  я  увидел
автомобиль,  а  когда  мы  приехали  в Дарджилинг, там  оказалось еще  много
такого,  чего  мне  не  приходилось  видеть  раньше.  Дарджилинг уступал  по
размерам Катманду, но  был гораздо больше похож  на  современный  город; там
имелась даже железная дорога. По улицам ходило много чилина-нга, в  основном
англичан. До сих пор я еще ни разу не видел европейцев.
     Сначала я остановился не в самом Дарджилинге,  а в деревне Алубари, что
значит  "место,  где растет  картофель".  Привез  меня  туда  Ринга Лама;  я
поселился у его  двоюродного брата  Поури. У Поури было пятнадцать коров, на
мою долю выпал уход за ними  и другие хозяйственные работы.  Здесь  я  начал
учиться непальскому  языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и еще
местному языку -- ялмо. Лучшим моим учителем оказался  один человек по имени
Манбахадур  Таманг  -- мы  косили вместе траву  на корм коровам, -- и я  был
очень благодарен ему. Мы  и сейчас с ним добрые друзья;  недавно  он работал
каменщиком на  строительстве моего нового  дома. Мы часто вспоминаем те дни,
особенно как  однажды собирали хворост на  запретном  участке  и нас  застал
сторож: он привязал нас к дереву и отхлестал плетью.
     Время  от  времени Поури посылал  меня  в  Дарджилинг продавать молоко:
каждый раз я чувствовал себя  на седьмом небе. Город  расположен на северном
склоне крутого холма,  а  километрах  в восьмидесяти  от  него, за глубокими
долинами Сиккима,  начинаются отроги восточной  части Главного  Гималайского
хребта  с Канченджангой в  самой середине. Часто смотрел я на вздымающуюся к
небесам белую вершину и испытывал  радостное  чувство: ее вид напоминал мне,
что и в  этом новом для меня, чужом краю я не слишком далек от  любимых гор.
Впрочем,  Дарджилинг  и  сам по  себе был  настоящим чудом  для деревенского
парня. У подножия большого холма раскинулась старая часть города.  Здесь все
напоминало Катманду: базары, храмы и тесные,  кишащие  людьми  улочки.  Зато
повыше, в новой части, все было  иначе, все  было необычно. Здесь находились
дома  англичан  и  богатых  индийцев,  роскошные  магазины  и  чайные  дома,
кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а  также дворец махараджи
и отель,  похожий на  дворец.  Глядя на  все эти чудеса, я порой  совершенно
забывал о своих бидонах.
     Однако вскоре мои мысли целиком поглотило еще более волнующее  событие:
началась подготовка  новой экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из
Англии  прибыли  альпинисты.  Весь город  был  взбудоражен  приготовлениями.
Руководитель  экспедиции Хью Раттледж устроил  свой штаб  на  веранде  Клуба
плантаторов,  и  чуть  ли не  все  дарджилингские шерпы  отправились  к нему
устраиваться  на работу.  Тут уж мне окончательно стало не до  молока, я мог
думать только о том, как попасть в экспедицию, как убедить их взять меня.
     Сначала я боялся  идти  сам в Клуб плантаторов и  попросил своего друга
Даву Тхондупа  замолвить за меня  словечко.  Его уже приняли, однако  мне он
отказался  помочь,  сказал,  что  я  слишком молод. "Но я уже взрослый и  не
слабее других",  -- возразил  я.  Тем не  менее Дава Тхондуп и  другие шерпы
продолжали  твердить:   "Нет,   нет,  ты   слишком  молод".  Они  решительно
отказывались сделать что-либо для меня, и я был зол,  как никогда еще в моей
жизни.
     Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось навыворот. Когда я
впервые попал в Дарджилинг, у меня были длинные косички, как у всех мужчин в
Солу Кхумбу. Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и  я постригся
коротко. К тому же я носил непальскую одежду,  которую  мне дал  Ринга Лама.
Все это годилось для  Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим,
потому что англичане решили, что я  непалец, а они набирали только шерпов. К
тому же я не мог показать никаких бумаг или удостоверений о том, что работал
с экспедициями.  Наверное, так случается со многими  молодыми  людьми, когда
они  впервые устраиваются на работу. Вас спрашивают: "Вам приходилось делать
эту  работу раньше?" Вы  отвечаете: "Нет".  Вам говорят:  "Нам  нужны только
опытные люди".  Вы уходите,  чувствуя, что никогда  в жизни не поступите  на
работу только потому, что не работали раньше.
     Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ. Экспедиция выступила из
Дарджилинга, а я остался...
     Еще  много  месяцев я продолжал смотреть за коровами Поури  и продавать
молоко. Среди моих покупателей была молодая женщина из племени шерпов -- Анг
Ламу. Она  родилась в Дарджилинге  и  работала там в качестве  айя, домашней
работницы. Я  никогда  не  обращался  к  ней на родном  языке,  а  только на
непальском, и она  даже не  знала,  что я  шерп. Встречаясь,  мы каждый  раз
препирались.
     -- Раз я все время покупаю у тебя, ты  должен наливать мне побольше, --
говорила она.
     -- Не могу, -- отвечал я.
     -- Ты страшно жадный, -- продолжала она.
     -- А ты надоела мне своей торговлей.
     В  этом нет  ничего  примечательного,  и  я, вероятно,  давно успел  бы
позабыть об этом, если бы Анг Ламу не была теперь моей женой.
     Прожив в Дарджилинге  около года, я узнал от людей из Солу Кхумбу,  что
родители считают меня мертвым. Я  решил вернуться  повидать их, но  Поури не
хотел  отпускать меня. Он сказал, что  я должен найти себе замену, если хочу
уйти.  Тогда я  отправился в город, нашел желающего и привел  с собой, после
чего  быстро  двинулся  в  путь,  не  давая  Поури  времени придумать  новое
возражение.
     Придя домой, я убедился, что земляки сказали правду: родители и в самом
деле готовились совершить  по мне обряд как по мертвому.  При виде  меня они
расплакались, потом  ужасно  обрадовались;  на этот раз  дело  обошлось  без
колотушек. За  время моего отсутствия в Солу Кхумбу произошло землетрясение;
часть нашего дома обвалилась, и я  первым делом помог починить  его. А потом
стал делать ту  же работу, что  прежде: пасти  яков.  На  следующее  лето  я
впервые  отправился в Тибет  за солью, которой у  нас в  Солу  Кхумбу всегда
нехватка.  Через  большой  перевал  Нангпа  Ла  ("Ла"  означает  по-тибетски
"перевал") я  пришел в  поселок Тингри Гангар около Ронгбука, по ту  сторону
Эвереста. Я  воспользовался случаем посмотреть знаменитый монастырь Ронгбук.
Он намного больше Тьянгбоче и насчитывает свыше пятисот  монахов и монахинь.
Как раз здесь неподалеку разбивали базовый  лагерь все английские экспедиции
на Эверест, да только в этом, 1934 году восхождений не было. А не то соль не
скоро попала бы в Солу Кхумбу!
     Прошло  несколько месяцев, и отец снова  попросил  меня  отправиться  в
Тибет с тем же поручением. Но к этому времени я уже твердо знал, что никогда
не буду счастлив, живя в Солу Кхумбу. Поэтому вместо Тибета я снова двинулся
в Дарджилинг. Хотя  мой отец  так никогда и  не собрался  туда,  я видел его
дважды  на протяжении следующих пяти лет: он ходил через Нангпа Ла  в 1935 и
1938 годах, чтобы повстречаться с участниками экспедиций на Эверест. Мать же
я  не  видел до  1952  года,  когда  участвовал  в  швейцарской  экспедиции,
пытавшейся взять Эверест с юга.
     Попав снова в Дарджилинг, я не стал возвращаться в Алубари, к коровам и
картофельному полю, а  устроился в самом городе. Шерпы селились в основном в
двух районах  --  в  Тунг  Сунг  Басти  и  Бхутиа  Басти  ("басти"  означает
"деревня").  Я  остановился  в  Тунг  Сунге,  где  и  прожил  большую  часть
последующих лет. Мне посчастливилось стать жильцом у Ангтаркая. Уже тогда он
был  опытным  альпинистом, а в настоящее время Ангтаркай --  один  из  самых
прославленных  шерпов.  Скоро  ко  мне  перестали относиться  как к  чужаку.
Поблизости жил мой  старый друг Дава Тхондуп (ныне тоже  один из ветеранов),
и, куда ни повернись, везде были  другие шерпы, прославившиеся на Эвересте и
в иных местах.
     Осенью 1934 года все  говорили о состоявшейся летом немецкой экспедиции
на  Нанга Парбат, в далеком Кашмире. Разговор был  невеселый, потому что там
случилось ужасное несчастье.  С этой экспедицией пошло много шерпов,  причем
большинство  впервые оказались так  далеко  от дома, и  вот шестеро  из  них
погибли вместе с четырьмя немцами во время страшной бури на горе. Не в одном
доме в Тунг Сунг Басти  царило горе, но вместе с тем мы гордились стойкостью
и  выдержкой   наших   людей.  Дава  Тхондуп  и  Анг  Церинг,  которые  тоже
участвовали, но остались живы,  рассказали  мне  о подвиге  их друга  Гьяли,
известного  больше под именем Гайлая. В самый  разгар бури  Гайлай находился
высоко на горе  с руководителем  экспедиции Вилли  Мерклем. Шерп  чувствовал
себя  хорошо и смог  бы, наверное, добраться  до  нижнего лагеря. Однако, по
мере того как они спускались, Меркль  все больше ослабевал и в конце  концов
оказался не в состоянии двигаться дальше. Тогда Гай-лай предпочел остаться и
умереть, чем бросить его одного.
     Хотя я еще ни  разу не  участвовал в восхождении, этот рассказ заставил
меня гордиться тем, что я шерп.
     В это время года, конечно, никакие экспедиции не выходили в горы, и мне
пришлось вооружиться терпением. Как и в Солу Кхумбу, в Дарджилинге произошло
землетрясение, я работал одно время на восстановлении часовни при  школе св.
Павла.  Мне  платили  двенадцать анна в  день  --  на  первый  взгляд  очень
незначительная сумма, но тогда это считалось неплохой платой; в такое  время
года мало кто  из шерпов мог рассчитывать на лучшее.  За исключением горстки
купцов и торговцев, мы все  были  очень бедны.  Жили в  деревянных сараях  с
жестяными крышами; обычно в одной комнате ютилась  целая семья. Ели мы рис и
картофель.  Зарабатывали очень  мало,  даже в разгар сезона; и  если тем  не
менее  ухитрялись   сводить  концы  с   концами,  то   только   потому,  что
довольствовались малым.
     В начале  1935 года  я  женился.  Мою  первую  жену звали Дава Пхути, а
"пхути"  означает  "счастливая  жена,  приносящая  детей", что  очень  скоро
оправдалось. Дава Пхути родилась, как и я, в Солу Кхумбу, я встречал ее там,
но ближе узнал уже в Дарджилинге. Мы нашли себе в  Тунг Сунг Басти отдельную
каморку и были очень счастливы, однако пробыли вместе совсем недолго, потому
что теперь наконец  после долгой поры надежд и ожиданий началась моя жизнь в
горах.

     Говорят, что надо начинать с малого, а затем уже переходить к большому,
но  не  так получилось у меня. Моя первая  экспедиция, в 1935 году,  была на
Эверест. В том году англичане в пятый раз вышли на штурм горы.
     Первый отряд ходил  в 1921 году; он не ставил себе целью взять вершину,
а только  совершил  разведку. Тогда-то и  нашли путь через Тибет к северному
склону Эвереста.  Нам,  шерпам, казалось странным,  что делают  такой  крюк,
чтобы выйти  к  Чомолунгме.  Объяснялось же  это  тем,  что англичане  имели
разрешение  на въезд только в Тибет, тогда как  в  Непал вплоть до недавнего
времени доступ людям с Запада был совершенно закрыт.
     Из района монастыря  Ронгбук, севернее Эвереста,  экспедиция  1921 года
совершила много вылазок на ледники к перевалам в поисках проходов к вершине.
В  конце  концов  решили, что наиболее  удобный путь проходит по  Восточному
Ронгбукскому  леднику,  затем  по крутой снежно-ледовой стене к  перевалу на
высоте  более  6600  метров,  который  назвали  Северным  седлом. Знаменитый
альпинист Джордж  Мэллори  добрался вместе с несколькими товарищами до этого
седла, и хотя сами они не были подготовлены для дальнейшего продвижения,  но
решили, что  нашли  подходящий путь к вершине. Позднее они попытались все же
найти и другие подходы и поднялись к перевалу Лхо Ла, откуда открывается вид
на юго-западный склон Эвереста и почти до Солу Кхумбу. Однако Мэллори решил,
что  эта  сторона вряд ли подходит для восхождения; к тому  же она  лежит  в
Пенале, куда они  не имели доступа.  Только тридцать лет спустя была сделана
первая попытка взять вершину с юго-запада.
     В  1922 году состоялась первая настоящая экспедиция. В ней  участвовало
много англичан и шерпов. Они  разбили лагерь на леднике, на Северном седле и
на крутом гребне выше  седла. Отсюда  наиболее сильные восходители  достигли
высоты 8200  метров.  Это значит, что  им оставалось  всего  около  шестисот
метров до вершины и что они поднялись  выше, чем  кто-либо до них. Но тут по
крутым склонам  ниже Северного седла пронеслась лавина, и  целый океан снега
захлестнул шедших попарно носильщиков. Тогда-то и погибли семеро шерпов. Это
была самая крупная катастрофа за всю историю Эвереста.
     И все-таки в 1924 году англичане и шерпы  пришли снова.  Состоялась  та
самая знаменитая экспедиция, во время которой Мэллори и Эндрью Ирвин пропали
без  вести, пытаясь взять вершину. На этот раз выше  Северного седла был уже
не один, а два лагеря. Снаряжение для второго из них, на высоте 8170 метров,
доставили  трое  шерпов  --  Лакпа  Чеди,  Норбу  Йишай  и  Семчумби. Оттуда
полковник  Нортон  и Т.  Сомервелл совершили еще до  исчезновения  Мэллори и
Ирвина смелую попытку  взять вершину,  причем Нортон побывал на высоте около
8600 метров6. Это достижение оставалось мировым рекордом, пока мы с Раймоном
Ламбером  не  поднялись  еще выше  с другой стороны  горы  во  время  первой
швейцарской экспедиции 1952 года.
     Четвертая  попытка взять Эверест  состоялась лишь  в 1933 году, как раз
когда я безуспешно старался попасть в экспедицию.  Результаты  были примерно
те же, что в 1924 году, с той разницей, что никто не погиб  и  уже несколько
альпинистов --  Харрис  и Уэйджер, а также  Фрэнк Смайс  (его  напарник Эрик
Шиптон  остановился несколько  ниже)  --  достигли почти той  же  точки, что
Нортон.  И  на этот раз снаряжение для наиболее  высокого 6 лагеря доставили
шерпы. Здесь отличились  Ангтаркай, Пасанг, Ринцинг,  Олло, Дава,  Черинг  и
Кипа.  Англичане  называли  их  "тиграми".  Только  с  1938  года это  стало
официальным  почетным  званием, и тем  носильщикам,  которые забирались выше
всех, вручали  медали Тигра 7. Однако неофициально звание Тигра бытовало уже
с 20-х годов, и наши люди носили его с гордостью.
     Но вот пришел 1935 год -- и с ним мой первый шанс.
     С  самого   начала  года  шло  много  разговоров  о  предстоящей  новой
экспедиции,  но, как всегда,  начались  трудности с разрешением  на  въезд в
Тибет,  и  прошло  много  времени,  прежде  чем  Эрик  Шиптон,  руководитель
экспедиции,  прибыл в Дарджилинг. Решено было не ходить на  штурм вершины, а
ограничиться, как в 1921 году,  разведкой. Дело  в  том, что муссон, который
начинает дуть с юга в июне месяце, застиг бы восходителей на Эвересте, а это
означало  почти верную смерть: южный  ветер приносит с собой бури и  лавины.
Вместе с  тем  разведка  не  явилась  бы пустой  тратой  времени;  англичане
надеялись найти лучший путь  для экспедиции следующего года, нежели обычный,
через Северное седло.
     Я чуть было не  остался опять, как в 1933 году. Сирдаром -- начальником
носильщиков -- был в этой экспедиции Карма Наул, делец из Дарджилинга. Он не
знал меня, а я по-прежнему  не мог показать никаких справок. Мистер Шиптон и
тогдашний  секретарь Гималайского клуба  мистер У. Кидд опрашивали  желающих
шерпов,  однако  брали только  тех, кто либо ходил  в  горы раньше, либо был
рекомендован  Карма  Паулом.  Я   ужасно  расстроился.  Но  потом  англичане
объявили,  что  им  нужны  еще  два  носильщика.  Желающих  оказалось  более
двадцати,  и я  встал в шеренгу, надев  новую куртку цвета хаки  и  короткие
штаны. Мне казалось,  что  я выгляжу  опытным  восходителем. Мистер Шиптон и
мистер  Кидд  проверяли  кандидатов  одного  за  другим; когда  подошла  моя
очередь,  они  спросили  справку.  Это  был  страшный  миг.  Я  приготовился
доказывать  и объяснять, но в то время, когда мне было всего двадцать лет, я
еще  не  говорил  ни по-английски,  ни  по-индийски  и смог только  показать
жестами, что справки не имею. Они  поговорили  между собой, потом предложили
мне выйти из шеренги. Я решил, что все кончено.  Однако, когда я повернулся,
чтобы уйти, они окликнули меня: в число двоих избранных вошли я сам и другой
молодой шерп, Анг Церинг, позднее погибший на Нанга Парбате 8.
     Некоторые  шерпы постарше  ворчали по  поводу  того,  что  взяли  меня,
новичка.  Но я был так счастлив,  что не обиделся  бы, даже если бы они меня
поколотили. Плата за день  составляла  двенадцать анна, за  каждый день выше
снеговой линии она  повышалась до  рупии,  так что при хорошей работе  я мог
получить больше  денег, чем имел когда-либо. Однако не деньги были для  меня
главным,  а то,  что наконец-то я  восходитель и иду на  Чомолунгму! В  1953
году, встретившись с Шиптоном на  приеме в  Лондоне, я напомнил ему, что это
он восемнадцать лет назад дал мне мой первый шанс.
     Подобно  предыдущим экспедициям, мы вышли  из Дарджилинга на  север  --
сначала  все вверх и вниз, вверх и вниз,  пересекая глубокие долины Сиккима,
затем через высокие  перевалы в Тибет. По прямой  расстояние от  Дарджилинга
составляет  всего около  ста шестидесяти километров,  но нам пришлось пройти
почти пятьсот, двигаясь  по широкой  дуге на север, потом на запад.  Это был
долгий поход по дикой бесплодной  местности; сильный ветер нес  густую пыль.
Но одним из преимуществ старого, северного маршрута было то, что он позволял
везти снаряжение на мулах чуть  ли не до самого подножия горы, между тем как
на  новом пути через Непал столько рек и висячих мостов, что  приходится все
переносить на своих плечах.
     В экспедиции 1935  года  насчитывалось всего  двенадцать  шерпов,  зато
англичане набрали  много  других  носильщиков,  в основном тибетцев. Они  не
участвовали  в восхождении,  а  только присматривали  за  мулами  и помогали
развьючивать их в базовом лагере.
     На   пути   через  Тибет   мы  двигались  медленно,  проводя  различные
исследования. И когда пришли в Ронгбук, то не сразу направились  на Эверест,
а совершили восхождение  на несколько меньших вершин и перевалов неподалеку.
Однако  нам не  удалось найти  лучшего  маршрута, чем старый, через Северное
седло,  и в конце концов мы подошли к Восточному  Ронгбукскому  леднику, где
разбивали лагерь предыдущие  экспедиции. Здесь  меня  порадовал  неожиданный
гость из Солу Кхумбу -- отец. Он услышал про экспедицию и перешел Нангпа Ла,
чтобы навестить нас. Отец не стал участвовать в восхождении, а  только побыл
некоторое время  в лагере; здесь-то он и встретил йети во второй раз в своей
жизни, о чем я расскажу позже.
     Поблизости от лагеря 3, ниже Северного седла, мы сделали интересное, но
печальное открытие. Годом раньше англичанин Морис Уилсон  втайне  отправился
на Эверест всего лишь с тремя тибетцами, собираясь взять вершину в одиночку.
Он не вернулся  с горы.  Теперь  мы  нашли  его тело.  Оно  лежало в  старой
изодранной  палатке  --  один  скелет  с  остатками  сухой промерзшей  кожи,
изогнутый  в странном положении, словно Уилсон умер,  пытаясь снять ботинки.
Один ботинок  был даже снят, и  пальцы  скелета держали  шнурок от  второго.
Очевидно,  Уилсон вернулся к  палатке после  попытки  забраться  на Северное
седло, не нашел никого из своих носильщиков и умер от холода или истощения9.
Мы похоронили его под камнями морены рядом с ледником.
     Носильщики Уилсона были из Дарджилинга,  их звали Теванг Ботиа, Ринцинг
Ботия  и Черинг Ботия. Впоследствии  я встретил  их там и спросил,  как было
дело. Они рассказали, что следовали  по обычному  маршруту  всех экспедиций,
только им приходилось остерегаться встреч с патрулями  и чиновниками, потому
что Уилсон не имел разрешения  на въезд  в  Тибет.  Добравшись до  монастыря
Ронгбук,  они  отдыхали там  пятнадцать  дней, потом принялись  за  разбивку
лагерей  на Ронгбукском  леднике.  После  лагеря 3  тибетцы не захотели идти
дальше,  и завязался спор. В конце концов Уилсон сказал: "Хорошо, я пойду на
Северное седло один.  Ждите меня здесь три дня". И  он пошел. Носильщики, по
их  словам, выждали условленное  время, потом  ушли. Правду ли они говорили,
нет ли  -- одно было  ясно: они ничего  не сделали  для того,  чтобы  помочь
Уилсону. Я возмущался, и  мне было стыдно,  потому что они были обязаны либо
выйти на поиски, либо по меньшей мере ждать еще его возвращения. К тому же я
увидел у них много денег, которые, очевидно, принадлежали Уилсону.
     Экспедиция 1935 года  была моим  первым походом на большие вершины, и я
пережил много волнующего. Тем более что речь шла не о какой-нибудь горе, а о
самом Эвересте -- о великой Чомолунгме.  Вот мы стоим на леднике выше любого
другого живого существа, а прямо перед нами, прямо над нами высится башня из
камня и льда, вздымаясь  в небо еще на три с лишним, почти четыре километра.
Странно  даже подумать,  что мой  родной  дом находится всего  в  нескольких
километрах отсюда, что  это та самая гора,  под сенью  которой я вырос и пас
яков своего отца, С северной стороны  она выглядит, конечно, совсем иначе, и
мне с трудом верится, что это она.
     Все  же я верил.  И не  только потому,  что так  говорили другие, --  я
чувствовал это всем сердцем, я знал: другой такой огромной и высокой горы не
может быть.
     Работать приходилось трудно. Между нижними лагерями  мы ходили с ношами
от двадцати семи до сорока килограммов,  выше -- около двадцати пяти. И мало
было подняться один раз, мы ходили вверх и вниз, вверх и вниз, день за днем,
неделю за  неделей,  пока не  перенесли  все  палатки,  все продовольствие и
снаряжение.  Меня это нисколько не беспокоило, потому что я,  как все шерпы,
приучен носить  большой груз. Я думал: "Вот первый  случай  осуществить  мою
мечту".
     Впервые попав в экспедицию, я увидел, конечно, много нового. Нам выдали
специальную одежду, обувь, очки. Мы ели странную  пищу из жестяных банок. Мы
пользовались примусами, спальными мешками и всевозможным другим снаряжением,
с которым  мне  еще никогда не приходилось иметь дела. Многое мне предстояло
узнать  и  относительно восхождений. Снег  и лед не составляли сами по  себе
никакой  новости  для  парня,  выросшего  в  Солу Кхумбу, но тут  я  впервые
познакомился  с   настоящей  техникой   альпинизма:  пользование   веревкой,
вырубание ступеней во льду, разбивка и сворачивание лагеря, выбор  маршрута,
не только более быстро проходимого, но и безопасного.  Носильщик-новичок,  я
не  получал ответственных поручений. Но я работал усердно,  старался быть во
всем полезным и думаю, что начальники были мной довольны. Высоту я переносил
легко, хотя никогда еще не поднимался так высоко. Вместе с другими шерпами я
доставил груз к Северному седлу -- на высоту 6985 метров.
     Дальше экспедиция не пошла. Так как она занималась только разведкой, то
не располагала ни необходимым снаряжением, ни достаточным количеством людей,
чтобы  подниматься  выше.  И  именно  тут,  на  седле,  перед  тем  как  нам
возвращаться,  я  впервые обнаружил, что отличаюсь чем-то  от других шерпов.
Остальные были только рады спуститься обратно. Они шли на восхождение как на
работу, ради заработка, их не тянуло выше. Л я был страшно  разочарован. Мне
хотелось продолжать подъем.  Уже  тогда  я испытал то,  что  испытывал потом
каждый раз,  попав на Эверест: меня тянуло все дальше и дальше вверх. Мечта,
потребность,  неудержимое влечение -- назовите это  как хотите. Но в тот раз
я, конечно, ничего не  мог  поделать. Мы  спустились с  седла и  вскоре ушли
совсем.
     "Ну, хорошо, -- сказал я  сам  себе, -- тебе всего только двадцать один
год. Будут еще экспедиции. И скоро ты станешь настоящим Тигром!"
     Вернувшись в Дарджилинг, я оставался  некоторое время дома с женой Дава
Пхути. У нас родился сын, мы назвали его Нима Дордже. Это был очень красивый
мальчик, он даже получил  первый приз на  конкурсе малышей, и для меня  было
тяжелым ударом, когда он умер в 1939 году всего четырех дет.
     Осенью 1935 года я отправился в свою вторую  экспедицию, но мое участие
оказалось очень незначительным. Альпинисты  намеревались взять Кабру  (около
7200 метров)  в Северном Сиккиме, недалеко от Канченджанги. В хорошую погоду
Кабру  видно  из  Дарджилинга.  Восхождение  совершали   инженер  индийского
министерства почты и телеграфа Кук и его друг немец; носильщиками были кроме
меня Анг  Церинг, Пасанг  Пхутар и Пасанг  Кикули. Пасанг Пхутар -- один  из
моих  старейших  друзей,  недавно он помогал мне строить  новый дом.  Пасанг
Кикули уже в  то время был одним из наиболее прославленных  шерпов. Он погиб
четыре года спустя смертью  храбрых, участвуя  в  американской экспедиции на
К2.
     Как самый младший  из носильщиков,  я нес  самый большой груз, тридцать
шесть килограммов  риса,  но все же пришел первым в базовый лагерь.  На этом
мои обязанности закончились, и  я вернулся  в Дарджилинг. Мистер  Кук  и его
друг успешно  штурмовали в ноябре вершину Кабру, только, к сожалению, с ними
не было никого из шерпов.
     В  течение  зимы я, подобно большинству  шерпов,  отдыхал и  работал от
случая к случаю в районе Дарджилинга.  Это позволяло мне находиться вместе с
женой и малышом;  я очень любил  их и был счастлив  с ними. Но я был молод и
непоседлив  и  знал теперь, после первых походов, что не могу жить  без гор.
Ранней весной 1936 года опять  закипели приготовления, и в этом году я снова
участвовал в двух экспедициях.
     Первая экспедиция собиралась на  Эверест, и на этот раз я не столкнулся
ни  с какими  затруднениями,  потому  что  англичане  пригласили почти  всех
прошлогодних участников. Снова с нами был Эрик Шиптон, а также Фрэнк Смайс и
многие  другие  знаменитые  английские  альпинисты.  Руководил  отрядом  Хью
Раттледж,  возглавлявший экспедицию  1933 года.  Возраст не позволял мистеру
Раттледжу самому подниматься на  большую  высоту,  но  он  был замечательный
человек,  приветливый  и  сердечный, и все шерпы  радовались, что работают с
ним.  Никогда  еще  на штурм Эвереста  не  выходило  столько альпинистов.  В
экспедиции участвовали шестьдесят шерпов -- в пять  раз больше, чем  в  1935
году, -- и вместе с погонщиками мулов  нас было так много, что мы напоминали
целый воинский отряд в походе.
     На этот раз  мы выступили не из Дарджилинга, а  из Калимпонга, примерно
пятьюдесятью километрами дальше по караванному пути  в Тибет. Все снаряжение
было доставлено туда  по канатной дороге;  дальше начинался обычный маршрут.
При  таком  количестве участников  приходилось  двигаться  двумя  отрядами с
промежутком в  несколько дней. Если  бы  мы  шли  все  вместе, у  нас полдня
уходило бы  на  сборы  и раскачку, а вторая половина  -- на развьючивание  и
разбивку  ночлега. На время похода  меня назначили помогать  экспедиционному
врачу, и  я  узнал  от него о болезнях, повреждениях и  первой помощи  много
такого, что пригодилось мне впоследствии.
     Англичане возлагали большие надежды на эту экспедицию. Она превосходила
все предыдущие не только по объему, но и по организации и снаряжению, и  все
были уверены, что  мы возьмем  Эверест.  Однако нас преследовала  неудача. С
самого начала и до конца стояла отвратительная  погода; все то время, что мы
находились около горы,  пришлось как раз  на разгар  муссона. Мы разбили  на
ледниках  лагеря 1,  2  и 3,  а снег все  шел и шел,  и когда  мы  принялись
взбираться  по  крутым  склонам  к Северному седлу, то оказались в  снегу по
самую  грудь. Это не  только  чрезвычайно  затрудняло  работу, но  и грозило
опасностями:  в любой момент мы  могли  провалиться в скрытые  под сугробами
трещины.  Однако  больше  всего  нас  беспокоила угроза лавин. Мысли  упорно
возвращались к ужасному несчастью, происшедшему здесь в 1922 году.
     В  конце  концов  некоторые  из нас,  в том  числе  и  я, добрались  до
Северного седла. Но  там  нас  встретила погода, подобной  которой  мне  еще
никогда не приходилось видеть. Половину времени шел снег, такой густой,  что
на  расстоянии  нескольких метров нельзя было различить  человека,  а  когда
кончился  снегопад,  подул такой  ветер,  что  нас  чуть  не снесло.  Только
везением можно объяснить то, что нам удалось спуститься благополучно обратно
к леднику. Мы стали ждать в нижнем лагере улучшения погоды, но  оно так и не
наступило. Шеи снег, потом дул ветер, потом опять шел снег. Мне кажется, что
некоторые все  равно были готовы  выступить на  штурм,  но  Раттледж сказал:
"Нет, мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь пострадал  или  погиб. Эверест
никуда от нас  не денется". В конце концов после ряда безрадостных недель мы
двинулись  назад. Нам не удалось даже взобраться выше разведочной экспедиции
предыдущего года.
     По крайней  мере никто не  погиб  на  Эвересте.  Зато на обратном пути,
около   поселка   Гадонг  Пага,  случилась  беда.  Здесь  протекает  большая
стремительная  река; с  одного  берега  на другой переброшен канат {(пага)}.
Чтобы  переправить человека,  приходится  заворачивать его в большую сетку и
перетягивать  по  канату на  другую  сторону.  Мы все  пересекли  реку  этим
способом. Только один шерп отказался от сетки, заявив, что и так переберется
по канату. Однако на  полпути рука смельчака  сорвалась, и  он  упал в воду.
Несколько  англичан  разделись  и  прыгнули в  реку,  но  сильное течение не
позволило  им  добраться до него. Волосы  шерпа  были заплетены  в  косу  на
старинный манер, и последнее, что мы от него видели, была  светлая  ленточка
на конце косы, мелькнувшая на поверхности в нескольких сотнях метров ниже по
реке.
     Мы  вернулись  в  Калимпонг,  расстроенные   неудачей  экспедиции.  Мне
особенно было  жаль Раттледжа.  Прекрасный человек и  руководитель,  он  уже
начинал стареть и  последний раз ходил на Эверест.  Я увидел его вновь  лишь
много  лет  спустя  в Лондоне, после взятия Эвереста. Он  пожал  мне  руку и
сказал:  "Сын  мой,  вы совершили настоящий подвиг.  Я  стар уже.  Я  сделал
попытку в свое время и потерпел неудачу, но теперь,  после вашей победы, это
ничего  не  значит.  Когда  вернетесь в  Индию,  обнимите за меня всех  моих
сыновей-шерпов".
     Он имел право назвать нас  сыновьями,  потому что относился к нам,  как
настоящий отец.

     После  экспедиции  на  Эверест  в  1936  году  я  недолго  оставался  в
Дарджилинге.  Эрик Шиптон  отправлялся  в  Гархвал, в  Центральных Гималаях,
севернее Дели, и взял меня с собой. Как и четыре года назад, когда я ушел из
Солу Кхумбу,  мне  предстояло  многое пережить  впервые: впервые я  попал на
равнину,  впервые  увидел  настоящие  большие  города -- такие,  как Дели  и
Калькутта, впервые ехал по железной дороге, впервые узнал настоящую жару.
     В  Раникхете  в Гархвале Шиптон  представил меня майору  саперных войск
Осместону, который занимал  руководящую должность  в индийском геодезическом
ведомстве. Он собирался  на съемки в район высокой горы Нанда Деви,  и  было
решено,  что  я  отправлюсь с  ним.  В  результате многолетней  работы майор
Осместон  нанес  на карту чуть ли не  весь горный  район Гархвала; я не  раз
сопровождал его.
     В том же году была взята вершина Нанда Деви, высочайшая из  всех взятых
к  тому времени  вершин  (7816 метров). Этот рекорд держался  до  1950 года,
когда  французы  поднялись на  Аннапурну  в Непале.  "Нанда  Деви"  означает
"Благословенная богиня";  индуисты и буддисты считают ее священной горой. Ее
история  особенно  примечательна: еще за  два года  до  покорения вершины ни
одному человеку  не удалось добраться  даже до ее подножия, и считалось, что
это вообще невозможно. Но вот  в 1934 году  Шиптон и его  друг Тильман, тоже
известный английский альпинист, нашли проход.  Они  поднимались  вдоль  реки
Риши, прокладывая себе путь через глубокие ущелья и вдоль  крутых склонов, и
пришли  наконец  к  укрывшемуся  у самого подножия  Нанда  Деви  удивительно
красивому  водоему, который  назвали Сэнкчюэри ("Святыня" или "Убежище").  У
них  не  было  ни людей,  ни  достаточных  запасов, чтобы  двигаться дальше;
впрочем, они и  так добились немалого.  А в 1936 году,  когда  Шиптон  снова
вышел на Эверест, Тильман отправился во  главе  большой экспедиции  на штурм
Нанда Деви.
     По  пути в горы наша группа под руководством майора Осместона встретила
возвращавшегося Тильмана, и  он сообщил нам радостную новость. Оделл (в 1924
году  он участвовал  в экспедиции на Эверест и достиг  высоты 8230  метров в
поисках  Мэллори и Ирвина) и Тильман взошли на  вершину.  Третий  альпинист,
молодой  американец Чарлз Хаустон, поднялся почти  до вершины, но  отравился
чем-то  в  верхнем  лагере,  и  ему  пришлось  вернуться вниз.  Когда  мы их
встретили,  он уже поправился  и все они страшно радовались своей выдающейся
победе.
     Вскоре после этого настал мой черед заболеть. Никогда,  ни до, ни после
этого, я  не  болел так сильно в горах. Возможно, сказалась непривычная жара
на  равнине  по  пути из  Дарджилинга.  А может  быть, виной был непрерывный
дождь, или же я еще не отдохнул  после Эвереста. Как бы то ни  было, я очень
ослаб. У меня поднялась такая температура, что  временами майору Осместону и
другим приходилось  тащить  меня  на спине. Майор  Осместон отнесся ко мне с
беспримерной добротой, и  я пообещал себе,  что когда-нибудь сделаю для него
то же, что он для  меня. Англичане определили у меня желтуху. Местные жители
посоветовали  мне  поесть  один   вид  мха,  растущий  на  скалах.  Я  решил
попробовать. Сварил мох и съел  его, потом  меня  рвало  так сильно,  что  я
думал, все внутренности выскочат наружу. Но температура прошла. Слабость еще
оставалась, но болезнь угомонилась, и я смог идти дальше сам.
     Как  и экспедиция Тильмана, мы подошли к Нанда Деви через долину  Риши,
которая называется Риши Ганга, и  разбили лагерь  около  Сэнкчюэри. Это было
действительно очень красивое место; кругом простирались цветущие луга, а над
ними высились снежные вершины. Однако  мы  пришли не  для восхождения, а для
топографической съемки. Наша работа продолжалась несколько недель. Я все еще
был не в  силах делать много и  оставался чаще всего в базовом лагере.  Но я
хоть поправлялся.  Недалеко  от  лагеря находилась могила  одного  шерпа  из
экспедиции Тильмана: он  умер  от  болезни; увидев ее, я  невольно  подумал:
"Как-никак я оказался счастливее его!"
     Наконец  мы  покинули  горы и  вернулись в Раникхет.  Оттуда  я  поехал
обратно  в  Дарджилинг.  К этому  времени я уже совсем поправился, но был не
очень-то доволен  собой,  потому что принес так мало пользы. "Настанет день,
--  думал  я, -- когда я опять  приду на Нанда Деви и  покажу себя  с лучшей
стороны". Этому суждено было сбыться.
     Когда шерп не  занят в экспедиции, он может заработать несколько рупий,
сопровождая туристов по примечательным местам вокруг  Дарджилинга. Этим я  и
занимался  в  течение осени и зимы 1936 года.  Иногда  маршрут ограничивался
подъемом  на Тигровый холм  у самого города. Оттуда на восходе можно увидеть
за  сто шестьдесят километров  вершину Эвереста, возвышающуюся над  хребтами
Непала.  Иногда  туристы  идут  несколько  дальше,  по  северным  тропам  до
Сандакпху  и  Пхалута,  оттуда  в хорошую погоду  Эверест  виден значительно
лучше. Я испытывал радостное чувство,  убеждаясь,  что гора стоит на месте и
ждет меня. Но с другой стороны, я был недоволен -- мне хотелось идти туда, а
не смотреть. В следующем  году экспедиции не было, и мне пришлось ждать 1938
года, чтобы представился новый случай.
     А в 1937 году я отправился снова в Гархвал, на этот раз для восхождения
вместе  с  Гибсоном  и  Мартином, учителями  Дун Скул, известной  английской
мужской  школы  в Дехра  Дун,  в  Индии. Экспедиция  была  маленькая,  в ней
участвовали  двое названных англичан,  я  и еще один  дарджилингский шерп по
имени Ринцинг,  да десятеро носильщиков из Гархвала. Мы собирались взойти на
гору  Бандар  Пунч ("Обезьяний  хвост"); это  был первый  из  трех  походов,
которые я совершил туда  вместе с мистером  Гибсоном. Высота Бандар Пунч  --
6315  метров, совсем  малая в сравнении с  Эверестом  и  даже с  Нанда Деви.
Однако  ее  никто  не пытался  взять до  тех пор.  Условия  восхождения были
сложными, и при  первой попытке нас остановил глубокий снег на высоте  всего
5200 метров.

Дальше