Тенцинг Норгей. Тигр снегов

      Нас было восемнадцать человек: восемь французов  во главе с Роже Дюпла,
в большинстве лионцы, девять шерпов и представляющий индийскую армию "Нанду"
Джайял (теперь уже капитан),  с  которым я ходил на Бандар Пунч в 1946 году.
Сверх  того,  как  обычно,  местные  носильщики.  К  сожалению, у  нас  были
неприятности с ними из-за жалованья, однако,  несмотря на споры и даже  уход
отдельных носильщиков, мы продолжали путь, прошли глубокую долину Риши Ганга
и оказались в  конце  концов у восхитительного цветника "Святыни" у подножия
Нанда Деви.
     "Благословенная богиня". "Святая гора"...
     В предыдущий  мой поход сюда нашей целью было не восхождение, и на меня
произвела большое впечатление красота горы. Теперь же другое дело: мы пришли
взять даже не одну, а обе вершины,  и я  видел не только  их  красоту, но  и
огромные размеры  и грозный вид. Особенно внушительной  казалась часть горы,
служащая ключом  ко всему плаву, -- соединяющий обе вершины большой гребень,
по которому думали  пройти французы.  Высота главной вершины Нанда Деви 7816
метров, восточной -- около 7400 метров; зубчатый гребень нигде не опускается
ниже  6900  метров.  А  длина  его превышает  3200  метров!  Бесспорно,  нам
предстояла тяжелая задача, и я не очень-то верил в успех.
     Но французы были настроены оптимистически, а Дюпла, чрезвычайно горячий
и нетерпеливый человек, считал, что все восхождение  можно совершить чуть ли
не  за пару дней.  Конечно, на  деле мы двигались не  так скоро, но все-таки
быстрее, чем почти все экспедиции на моей памяти, и благодаря хорошей погоде
вскоре разбили целую цепочку верхних лагерей над базовым. База располагалась
на склоне главной  вершины, поскольку решено было начать штурм  с нее, затем
совершить траверс  по  гребню и спуститься  вниз по восточному пику. Штурм и
траверс  должны были  провести  лишь двое --  сам Дюпла и молодой  альпинист
Жильбер  Винь. Оба были  искусными  восходителями,  особенно  Винь; хотя ему
исполнился   всего  двадцать  один  год,  он  совершил  уже  ряд  выдающихся
восхождений в Альпах и  лучшего скалолаза  мне  не приходилось видеть. Но на
Нанда Деви голых скал мало.  Там много снега  -- и большие  расстояния. План
французов невольно казался мне безрассудным.
     Из  лагеря  3, где собралась  большая часть  экспедиции,  Дюпла и  Винь
поднялись с несколькими шерпами выше и разбили  лагерь  4 на высоте примерно
7200 метров. Затем носильщики спустились, альпинисты же переночевали и утром
29 июня  выступили  на  штурм.  Они несли помимо обычного снаряжения  легкую
палатку и довольно много продовольствия, так  как  рассчитали,  что придется
провести ночь на гребне.
     Тем временем были приняты  меры  к тому, чтобы  встретить их на  склоне
Восточной  Нанда  Деви.  Для  этого  выделили  альпиниста  Луи  Дюбо,  врача
экспедиции Пайяна и меня. За несколько дней до завершающего броска мы прошли
на противоположную  сторону горы и  поднялись по восточному пику  к высокому
перевалу, именуемому седлом  Лонгстаффа30. Там мы  поставили  свои палатки и
принялись ждать,  а утром 29 июня  увидели в бинокли две маленькие  точечки,
которые поднимались по склону главной вершины в нескольких километрах от нас
Они отчетливо выделялись на снегу, и мы проследили за ними до самой вершины,
после чего они пропали из поля нашего зрения и больше не показывались. Мы не
ждали  восходителей в тот же день -- ведь  они должны  были  переночевать на
гребне. Но наутро мы пошли от седла вверх, чтобы встретить Дюпла  и  Виня на
спуске. Прошло утро  -- их  не  было. Полдень  --  никого. Мы исследовали  в
бинокли все склоны над нами, но ничего не обнаружили. Мы кричали -- никакого
ответа. И когда стемнело, пришлось нам вернуться в лагерь.
     У нас  было условлено,  что,  если  Дюпла и Винь  почему-либо  повернут
обратно и спустятся тем же путем, что поднимались, нам дадут знать и мы тоже
спустимся.  Однако  в  тот  день  не  было  никаких  сигналов, не было  и на
следующий.  Теперь  мы  уже  чувствовали, что  случилась беда.  Перед  Дюбо,
Пайяном и мной  возникла необходимость принять какое-то решение.  Продолжать
ожидание на седле значило только терзать себя и было  к тому же  бесполезно.
Надо двигаться -- либо вверх, либо вниз.
     Мы с Дюбо пошли вверх.
     Оставив в  лагере  доктора Пайяна,  который  не  был  квалифицированным
альпинистом, мы  стали подниматься вверх по склону восточного пика. На седле
у нас имелись  достаточные запасы, и мы взяли  с собой большие ноши, включая
палатку,  так как решили подняться возможно  выше. Весь день мы лезли вверх,
затем разбили  лагерь. Всего мы разбили  три  лагеря над седлом; восхождение
требовало огромного напряжения  сил,  и без лагерей мы вообще  никуда бы  не
ушли.  Особенно много  времени отнял покрытый льдом и рыхлым снегом гребень,
противоположный тому,  по  которому должны были  пройти  Дюпла  и  Винь.  Он
становился все круче и  уже... Мы  поднимались здесь  не  первыми -- как раз
этим путем следовали польские альпинисты двенадцать лет тому назад. Нам то и
дело  попадались  оставшиеся после  них веревки  и крючья. Однако  на старое
снаряжение полагаться нельзя  было. Мы прокладывали  путь  заново, по самому
гребню, от  которого в  обе стороны падали вниз трехкилометровые  обрывы, по
ненадежной  опоре, грозившей  каждую  минуту провалиться у  нас  под ногами.
Часто в последнее время  люди спрашивают меня:  "Какое  из твоих восхождений
было самое трудное, самое  опасное?" Они  ждут, что  я скажу  -- Эверест, но
нет, всего труднее мне пришлось на Восточной Нанда Деви.
     Мы  с Дюбо уже понимали,  что нет никакой надежды.  найти пропавших, во
всяком случае, найти их живыми.  И все же мы шли дальше. Гребень  становился
все  круче,  опасность сорваться все  возрастала,  но зато  погода держалась
хорошая.  Шестого июля, ровно  неделю спустя после того, как в последний раз
видели Дюпла и Виня, мы вышли  из лагеря 3, чтобы  попытаться взять вершину.
Мы  знали,  что попытка будет  единственной, так  как наши запасы на исходе.
Гребень был все такой же крутой, если  только не еще круче,  еще опаснее. Мы
скользили,  мы боролись, мы шли словно  по лезвию, теряли равновесие и снова
обретали его. Мы делали все  -- только не падали с обрыва, и я до сих пор не
могу понять, как мы не  сорвались. Наконец голубое небо показалось не только
по  сторонам,  но и  впереди нас --  гребень  кончился.  Вторично была взята
восточная вершина Нанда Деви; для меня вторая по высоте после Эвереста.
     Победа  далась нам  с  большим  трудом. Вид в этот  солнечный  день  на
высокие горы и Тибетское плато за ними был одним из  красивейших,  какие мне
приходилось наблюдать. Но ни наша победа, ни  чудесный вид не занимали нас в
тот момент. Прямо перед нами тянулся гребень, соединявший обе вершины: узкое
зубчатое лезвие из льда и снега. Долго  мы  изучали  гребень в свои бинокли,
стараясь  не  пропустить  ни одного метра,  но не обнаружили ничего. Ничего,
кроме  льда  и снега, страшной  крутизны  обрывов по  обеим сторонам,  а еще
дальше  -- океанов голубого воздуха.  Трудно  было представить  себе,  чтобы
кто-нибудь мог зацепиться  на  гребне хотя бы на несколько  минут, не говоря
уже о том, чтобы лезть по нему час за часом.
     Делать было нечего.  Мы повернули и начали спуск. Теперь поскользнуться
было  еще  легче,  чем  при  восхождении, и  нам  приходилось  передвигаться
чрезвычайно медленно и осторожно. В конце концов мы достигли седла, где ждал
доктор  Пайян,  а на  следующий день продолжили  спуск  и  пришли в  базовый
лагерь. Остальные  участники  тоже не видели никаких  признаков Дюпла и Виня
после того, как те  исчезли из виду  около главной вершины. Правда, поначалу
они волновались  не  так, как мы, потому что  думали или, во всяком  случае,
надеялись, что штурмовая двойка вышла  к нам на ту сторону горы. Однако наша
задержка  заставила  их  понять,  что приключилась  беда.  Наиболее  сильные
альпинисты попробовали двинуться по следам Дюпла  и Виня,  но скоро сдались.
После этого оставалось только ждать. Небольшим утешением  было то,  что мы с
Дюбо взяли восточную  вершину; таким образом, экспедиция не была  совершенно
неудавшейся, но что значило это по сравнению с потерей двоих товарищей...
     Что же произошло с Дюпла и Винем?  Как и в случае с  Торнлеем и Крейсом
на  Нанга Парбате -- со всеми, кто  исчезает  в горах,  -- можно было только
гадать.  Мне кажется,  они  дошли до главной вершины. Им  оставалось  совсем
немного,  когда  мы  их  видели,  и  особенных  препятствий  как  будто   не
предвиделось.  Зато, начав  траверс  трехкилометрового  гребня,  восходители
должны  были  убедиться,   что   тут  совсем   другое  дело.  Очевидно,  они
поскользнулись, сорвались в самую крутизну и упали на ледник далеко внизу.
     Так  или  иначе,   их  больше  не  было.  Отважные  люди  и  прекрасные
альпинисты, они, подобно  Торнлею  и Крейсу,  подобно многим другим  до них,
отнеслись слишком легкомысленно  к большой горе и  поплатились за это своими
жизнями.
     Две экспедиции -- четыре смерти. Казалось бы, достаточно. Но  невезение
продолжалось. В  том же году в горы пришла еще одна экспедиция, а с ней  еще
одна смерть.
     Это  случилось  уже  осенью,  после  муссона,  в  районе  Канченджанги,
севернее  Дарджилинга. Как и в предыдущих случаях,  когда я ходил сюда, речь
шла не о взятии какой-нибудь одной  вершины, а об изучении  обширной  горной
области. Отряд был  малочисленным. Он включал всего лишь одного европейца --
Жоржа Фрея, помощника торгового атташе Швейцарии в Индии, Пакистане и Бирме,
-- и  нескольких  шерпов.  Я был  сирдаром. Превосходный альпинист,  Фрей не
ставил  себе, однако, никаких честолюбивых  целей; от такой экспедиции менее
всего можно было ожидать несчастных случаев.
     Поначалу все шло  хорошо.  Погода  стояла прекрасная. Войдя в горы,  мы
совершили много  маршрутов  вокруг вершин и между ними,  исследовали большой
ледник Ялунг  близ Канченджанги,  преодолели  трудный перевал  Ратонг  между
Непалом  и Сиккимом,  который  был  пройден  до  нас  только  однажды.  Были
поблизости  от  того  места, где  много лет назад  исчез при  попытке  взять
Канченджангу  швейцарско-шерпский  отряд и  погиб молодой американец Фэрмер,
искали каких-нибудь следов, но ничего не нашли. Затем успешно штурмовали ряд
небольших вершин в этом районе и оставили на них в жестяных банках бумажки с
нашими  именами. Напоследок  мы  решили  попытать счастье на несколько более
высокой вершине Канг.
     Правда, по гималайским масштабам,  эта вершина  далеко  не  выдающаяся.
Рядом с  Канченджангой она кажется просто  карликом со своими  5800 метрами.
Вообще же  она производила  довольно внушительное впечатление, никем  еще не
была взята и казалась самым подходящим завоеванием для такого малочисленного
отряда, как наш. Итак, мы вышли к подножию Канга, наметили маршрут и разбили
лагерь.  До сих  пор  все  шло  благополучно, и  не было  никаких  оснований
тревожиться.  Но на следующую  ночь мне приснился нехороший сон. Я знаю, что
уже  рассказывал о  своих снах и, возможно, некоторым читателям они надоели,
но  я должен говорить  правду. Мне и в самом деле приснился нехороший сон, а
на следующий день приключилась беда, точно так  же  как  год назад на  Нанга
Парбате. На этот раз я не увидел во сне никого из знакомых.  Я  видел самого
себя и чужую женщину, которая раздавала пищу, но,  хотя я был очень голоден,
она не дала  мне ничего. Вот  и все. Однако, по шерпскому поверью, такой сон
-- плохая примета, и я  встревожился, а когда утром  рассказал о  нем другим
шерпам,  и они  тоже стали  беспокоиться. Но Фрей только посмеялся, произнес
что-то шутливое и сказал: "Ну, пошли, пора в путь".
     Возможно,  я должен был отказаться.  Трудно  сказать что-нибудь о таком
деле. Некоторые  из  шерпов не захотели пойти, и в  конце концов мы вышли на
восхождение втроем: Фрей,  шерп  Анг  Дава и  я.  Поначалу лезть было  очень
легко.  Мы  поднимались  по отлогому  снежному  склону, где  ступени  просто
вытаптывали  ботинками,  причем  мы даже  не связывались веревкой.  Но потом
склон стал круче  и  снег  тверже. Я остановился и надел  на ботинки  кошки,
чтобы идти  увереннее.  "Вы  разве  не наденете кошки?" --  крикнул  я Фрею,
шедшему впереди.  "Нет, они  мне  ни к  чему", -- ответил  он. Мы продолжали
восхождение.  Снова можно спросить, не следовало  ли  мне  поступить  иначе,
например попытаться уговорить  его, настаивать. Но, как я уже  говорил, Фрей
был  прекрасный  альпинист,  с  большим опытом  восхождений  в  Альпах;  он,
наверное, бывал в  гораздо  более  трудных местах  и к тому же шел  явно без
особого напряжения. Мы поднимались спокойно и легко -- первым  Фрей, затем я
и последним Анг  Дава,  по-прежнему  не связанные  веревкой,  на  расстоянии
примерно пяти метров один от  другого.  Я осмотрелся --  высота  около  5200
метров; значит, нам осталось шестьсот метров до вершины.
     И тут Фрей сорвался. Как или почему, я не мог понять. Он шел совершенно
уверенно вверх  впереди  меня,  а  в  следующий момент  уже  покатился вниз.
Сначала казалось, что  Фрей падает прямо на  меня и потянет меня с собой, на
деле же он прокатился чуть  в стороне. Я уперся как следует и рванулся туда,
стараясь задержать его. Тщетно, он был слишком тяжел и падал слишком быстро.
Тело  Фрея  ударилось  о  мою  руку,  я  ощутил  сильную боль, и вот он  уже
прокатился  кубарем  мимо  меня, мимо  Анг  Дава  вниз  по склону,  пока  не
остановился метрах в трехстах ниже.
     Впервые за все время восхождений я видел падающего человека. Но другие,
которым приходилось видеть  подобное,  рассказывали  мне о таких случаях. На
несколько минут ты словно цепенеешь,  не чувствуешь ничего и не думаешь ни о
чем, кроме того, что в  следующее мгновение упадешь  сам. Именно так было  с
Анг Дава и  мною.  Сначала  мы  замерли, словно  вросли в  скалу.  Несчастье
произошло так быстро, что  невозможно было поверить  в него, и мне казалось,
что если я взгляну вверх, то  увижу Фрея на его месте впереди. Но его там не
было -- он лежал маленьким  пятнышком на белом снегу далеко внизу  под нами.
Наконец я спустился к Анг Дава. Он  был  страшно потрясен и  сказал сначала,
что  не  может идти вниз, потом все же пришел в себя. Мы начали спуск крайне
медленно и осторожно, так как знали, что в  теперешнем состоянии легко можем
сорваться сами. Примерно на полпути я заметил что-то черное на снегу, прошел
туда и поднял фотоаппарат  Фрея. Затем мы  продолжали спуск и подошли к нему
самому. Он был мертв, конечно; ни  один человек  не смог  бы  пережить такое
падение.
     Оставшуюся часть пути  мы несли Фрея на себе; поблизости  от лагеря нас
встретили остальные шерпы и помогли. На следующий день мы похоронили его  --
не на самом леднике, где его унесло бы движением льда,  а  на  морене рядом,
сложив на могиле каменную пирамиду. Печальные, возвращались мы в Дарджилинг.
Только  теперь я заметил,  что палец,  который  я так  больно  ушиб, пытаясь
схватить Фрея, был сломан -- первое  мое серьезное повреждение за все годы в
горах.
     Итак,  думал  я,  мой  возраст  приближается  к  сорока.  "Критический"
возраст.  И  хотя  сам я отделался благополучно, мне  пришлось участвовать в
трех экспедициях с человеческими жертвами... Нанга Парбат,  Нанда Деви,  пик
Канг...  "Что будет  дальше?" --  спрашивал я, и мне становилось не по себе.
Ведь мне еще оставалось два года до сорока.



     НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ВЕСНОЙ)

     Нанга Парбат, Нанда  Деви,  пик  Канг, Кашмир,  Гархвал,  Непал и  даже
Тибет.  Я  исколесил  всю  карту.  Я  восходил на  много  гор,  видел  много
ландшафтов,  пережил   много   приключений.  Оставалось  самое   главное  --
Чомолунгма, Великая. Прошло пять лет с тех пор, как я  вообще видел ее -- во
время странного  молниеносного похода с Денманом, -- и четырнадцать лет, как
я поднялся  по ней на большую высоту и получил звание Тигра. Порой я начинал
сомневаться, удастся  ли мне когда-нибудь еще побывать  на  ней. Или боги по
какой-то  им  одним  известной причине  навсегда увели меня  от  этой  горы,
которая так дорога моему сердцу?
     Но  боги  были  милостивы. Я снова попал на Эверест  --  снова и снова.
Последние  годы  моего  "критического периода"  стали  великими годами  моей
жизни.
     Эверест, к которому я вернулся после многолетнего  перерыва, был не тем
Эверестом, который я знал раньше. Теперь атаки  велись не с севера, а с юга,
а восходить на  гору  с новой стороны -- это почти то же, что  восходить  на
совсем  другую гору. Причины изменения  маршрута  были политические. Все же,
хотя гора стала в известном смысле новой, она оставалась давней знакомой для
меня -- даже  в большей  степени, чем та,  к которой я четырежды подходил со
стороны  Тибета и Ронгбука. Дело в том,  что южный  маршрут  пролегает через
Солу Кхумбу, страну моего детства,  и, хотя я никогда не пробовал  совершать
восхождение  с  этой  стороны, я ее  знал  лучше  всего  по своим  мечтам  и
воспоминаниям.
     После восемнадцати долгих лет мне предстояло опять  увидеть мать. Снова
я буду стоять возле нее на горных пастбищах, возле Тами и смотреть на "Гору,
через которую не может перелететь ни одна птица". Мне предстояло возвращение
домой в двух смыслах этого слова.
     Как  уже говорилось, в 1950  году  Тильман  и  американец Чарлз Хаустон
прошли от Катманду через Солу Кхумбу к южному подножию Эвереста. В следующем
году  Эрик Шиптон  возглавил  большую  экспедицию  для проверки возможностей
штурма с  этой  стороны. Ни один из  этих  отрядов  не  поднимался  особенно
высоко.  Тильман  и  Хаустон  не  имели  необходимого  снаряжения  даже  для
частичного  восхождения,  а  Шиптону  и его  людям  преградила  путь большая
трещина  на ледопаде, который спускается к леднику Кхумбу.  К тому же первая
группа подтвердила мнение  Мэллори, разглядывавшего этот  путь сверху, с Лхо
Ла,  много  лет тому  назад,  что  он тяжелее северного,  а  то  и вовсе  не
проходим.
     Тем  не  менее,  поскольку  Тибет  был  закрыт,  южный  путь   оказался
единственным.  Оставалось   либо  штурмовать  Эверест  с  юга,  либо   вовсе
отказаться от попыток.
     Но к 1952 году изменился не только маршрут,  изменилось кое-что еще. До
сих  пор   на   протяжении  всей   истории  восхождений   Эверест  оставался
исключительно  "английской  горой".  Единственными  представителями   других
западных  наций,  побывавшими хотя бы  вблизи горы, были  Хаустон и датчанин
Ларсен,  который в 1951  году  прошел от Кхумбу до Ронгбука,  однако  никто,
кроме  англичан, не ступал на саму гору.  Теперь же предстояла перемена -- и
большая перемена. Ибо если Тибет в прошлом впускал только англичан, то Непал
был готов  открыть  доступ  для альпинистов  всех стран.  И первыми  прибыли
швейцарцы.
     Для  меня был  великий день, когда эта новость дошла до Дарджилинга. Из
Швейцарии  пришло  два  письма: одно  прямо на мое  имя,  другое  --  миссис
Гендерсон,  секретарю  Гималайского  клуба;  и  в  обоих меня  просили  быть
сирдаром. Мне предстояло  не только попасть  наконец снова  на  Эверест,  но
совершить восхождение  вместе с людьми,  которых я  предпочитал в горах всем
остальным. Конечно, я  не знал всех  членов  экспедиции,  однако встречал ее
руководителя Висс-Дюнана  за несколько  лет  до  этого  в Дарджилинге.  Двое
других, Рене Диттерт и  Андре Рох, были моими старыми знакомыми по Гархвалу,
и я не сомневался, что остальные придутся мне по душе не меньше. Согласен ли
я? -- спрашивалось  в письмах. С таким же успехом можно было спросить,  хочу
ли  я есть и  дышать. Несколько дней я вел себя так,  что Анг Ламу и девочки
сочли меня одержимым.
     Финансовой  стороной  дела  занимался Гималайский клуб, мне же поручили
подобрать шерпов. Швейцарцы хотели иметь тринадцать человек  из Дарджилинга,
еще десять рассчитывали нанять в  Солу Кхумбу. Однако я быстро убедился, что
далеко не все горели таким желанием,  как я, пойти на Эверест. Прежде  всего
они  помнили  неприятности  с   прошлогодней  экспедицией  Шип-тона.  Многие
непальские  носильщики  утверждали тогда,  что  им  выплатили  жалованье  не
полностью.  К  тому же произошел скандал из-за  фотоаппарата, который  не то
пропал,  не  то был украден. Наконец,  по окончании экспедиции носильщики не
получили бакшиша.
     Я  возражал: "Допустим.  Но какое это  имеет отношение к швейцарцам?" И
тут  оказалось, что  многие  были склонны  обвинить  во всем  саму гору. Они
вообще не хотели  идти  туда. Эверест,  мол, слишком  велик, слишком опасен;
взять его с юга невозможно. Даже великий "тигр" Ангтаркай, сирдар 1951 года,
не хотел  идти на этот раз. Он побился об заклад со  мной на двадцать рупий,
что швейцарцы, как и  люди Шиптона,  никогда  не  одолеют большую трещину на
ледопаде Кхумбу.
     В  конце концов  мне удалось собрать тринадцать надежных носильщиков, и
ранней весной -- "экспедиционный  сезон"  для всех шерпов-восходителей -- мы
выступили в путь, чтобы встретиться со швейцарцами в  Катманду. Помимо  тех,
кого  я  уже  знал,  приехали  еще  шесть альпинистов  и двое  ученых. Члены
экспедиции производили  на меня впечатление  не только сильных восходителей,
но  и  прекрасных  людей.  После  1947  года Диттерт  и  Рох  участвовали  в
нескольких  других экспедициях и были  теперь  уже  опытными  ветеранами,  а
остальные относились к числу лучших альпинистов Женевского кантона. Наиболее
известным  среди  них  был,  пожалуй,  Раймон  Ламбер. Хотя  я  встретил его
впервые, он очень скоро стал моим товарищем по высотным восхождениям и самым
близким и дорогим другом.
     -- Вот я привез с собой медведя, -- сказал Диттерт, представляя его.
     Ламбер пожал нам руки; большой и улыбающийся, он сразу же пришелся всем
по душе.  Мне  бросилось в  глаза, что  у  него  необычно  короткие,  словно
обрубленные ботинки, а вскоре  я узнал  причину. Много лет назад он  попал в
ураган  в Альпах, обморозился и  потерял  все пальцы на обеих  ногах. Это не
помешало ему, однако, оставаться одним из лучших швейцарских проводников, не
помешало также подняться впоследствии чуть не до вершины Эвереста.
     В  Катманду  нам пришлось  основательно  потрудиться.  Здесь  на  новый
аэродром  близ  города были доставлены тонны  продовольствия и снаряжения из
Швейцарии.  Мы разобрали  груз и передали  непальским  носильщикам,  которые
должны  были  доставить  его  в Солу  Кхумбу.  Как обычно,  не  обошлось без
перепалки с носильщиками из-за жалованья. Однако на этот раз все разрешилось
легче, и я льщу себя мыслью, что  тут  была и моя заслуга. Дело в том, что я
отказался   от  обычного   процента,  причитающегося  сирдару   с  жалованья
носильщиков.  Таким  образом,  они  получили  все  сполна  без   какого-либо
дополнительного расхода для экспедиции. Мы  смогли  выступить из Катманду  в
назначенный день, 29 марта. В мои обязанности  сирдара входило распределять,
кто  что  несет;  при  этом  я  следовал  системе,  выработанной  на  основе
длительного опыта. Те носильщики, которые после отдыха первыми были готовы в
поход,  несли   наш   общий  дневной  продовольственный  паек   и   кухонное
оборудование, с тем чтобы по окончании перехода вечером быстрее поспел обед.
Следующие  несли  палатки  и личное имущество, необходимое  для  ночевки.  И
наконец,  последним   поручалась   доставка   той   части  продовольствия  и
оборудования, которая предназначалась для использования в горах. Если они на
какое-то время  замешкаются в  пути, большой  беды  не случится; зато плохо,
когда большая часть каравана подходит к месту разбивки лагеря и потом часами
ждет продукты и палатки.
     От  Катманду  до  Намче-Базара  около двухсот девяноста  километров. Мы
потратили на  этот  путь  шестнадцать дней. Большую часть  дороги мы  шли на
восток, затем  последние несколько  дней  на север,  и все время  подъем  --
спуск, подъем -- спуск, через  хребты  и долины, из которых и  состоит почти
весь  Непал.  На  старом  тибетском маршруте  вьючных  животных  можно  было
использовать почти до подножия Эвереста, здесь же такой возможности не было.
Вообще-то дорога вполне подходит для них --  как-никак это один из  основных
путей  сообщения  между  Непалом  и  Тибетом,  --  но  по дну  каждой долины
протекает  река,  и  ни  одна  лошадь,  ни  один  мул  не  способны  одолеть
раскачивающиеся висячие мосты, по которым только и  можно пройти через реку.
В этом  важнейшая причина  того,  что  непальцам испокон  веков  приходилось
носить грузы на собственных  спинах. И по сей  день каждый путешественник  в
этой стране вынужден поступать так же.
     Подъем -- спуск, подъем  -- спуск. Каждый день через очередной гребень,
с которого  виден уже следующий. Но мы не только несли и карабкались. В пути
мы разрабатывали планы  восхождения, узнавали друг друга; и остальные шерпы,
как и я, быстро полюбили швейцарцев. Диттерт  --  ему предстояло  руководить
самим  восхождением  --  оказался живым  и  веселым  человеком;  рядом с ним
невозможно было оставаться мрачным. Он так  носился  кругом, что мы прозвали
его Кхишигпа  -- Блоха. Ламбера нам представили в  качестве Медведя,  и  это
прозвище шло к нему не меньше, чем к Тильману, так Ламбер и остался Балу. Он
не  знал   ни   одного  восточного  языка  и   лишь  очень  немного  говорил
по-английски,  поэтому мы объяснялись  главным  образом на  пальцах. Тем  не
менее мы быстро научились понимать друг друга.
     После  нескольких  переходов ландшафт стал меняться. По-прежнему мы шли
вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше  вверх, чем вниз. Скоро рисовые
поля остались позади, и наш караван вступил в  леса, перемежающиеся с полями
ячменя  и картофеля. Изменилось и население.  Здесь  жили уже не индуисты, а
буддисты,  не непальцы, а монголы.  Примерно  на  десятый день мы вступили в
страну  шерпов;  прошли  через  более низменные области  Солу,  затем  стали
подниматься по  бурной Дудх Коси  в сторону Кхумбу и Намче-Базара.  Для меня
настали  волнующие дни --  мы приближались не  только к Чомолунгме,  но и  к
моему родному  дому. На каждом шагу попадалось что-нибудь  знакомое,  и я не
знал, кричать  ли от радости  или  плакать  от волнения.  Приход в Намче был
великим событием не только для меня, но и для всех шерпов, давно не бывавших
на родине; боюсь, что на короткое время  экспедиции  пришлось обходиться без
нас. Весть о нашем приближении, конечно, значительно опередила экспедицию, и
казалось, что здесь собрались все  шерпы в  мире, чтобы приветствовать нас и
отпраздновать свидание.  Даже моя мать, такая старая, пришла пешком из Тами,
и я сказал ей:
     -- Ама ла, я здесь наконец.
     После восемнадцати лет разлуки мы обняли друг друга и всплакнули.
     Однако  радости  было  больше,  чем  слез. Надо было  столько услышать,
увидеть, рассказать. Мама держала на руках  одного  из своих внучат.  Были с
нею и  три  мои сестры, а кругом  -- множество всяких родичей, которых я  не
видел  с  детства  или  которые  еще не родились, когда я ушел из дому.  Они
принесли с собой подарки, угощение и чанг. Впрочем, так поступили чуть ли не
все жители Кхумбу.  Конечно,  мы не нуждались ни в  каком особом  поводе для
того,  чтобы  устроить праздник, но  тут совпало так, что на следующий  день
после  нашего  прибытия  приходился  непальский  Новый  год  и  второй  день
европейской пасхи. Мы все объединились в песнях и плясках, дружно пили чанг.
Позднее я  выбрал  время осмотреть Намче. Почти  все оставалось  по-старому.
Однако  произошли  некоторые   изменения.   Меня  особенно  порадовало,  что
появилась  школа,  разумеется   маленькая,  всего  с   одним  учителем.  Ему
приходилось  особенно  трудно  потому,  что  у  шерпов нет  письменности,  и
преподавание велось на непальском языке. Но я был очень рад хоть такой школе
и подумал, что это хорошее предзнаменование для будущего нашего народа.
     Мы  располагали  только одним  днем,  чтобы  отпраздновать  свидание  и
осмотреться.  Затем снова  началась работа.  Непальских носильщиков, которые
шли  с  нами  из Катманду,  рассчитали, и они  двинулись обратно.  Как  мы и
намечали, десять  лучших кхумбуских шерпов  присоединились к дарджилингским,
чтобы участвовать в высокогорных переходах. А сверх того чуть ли не половина
местного населения  пошла за  нами, взявшись донести  наш груз  до  базового
лагеря. Среди них были не  только  мужчины, но и  женщины,  в том  числе моя
младшая сестра Сона Дома и племянница Пху  Ламу, дочь умершего брата. Многих
других дарджилингских шерпов тоже сопровождали из Намче-Базара родственники;
таким образом, мы выступили в горы как бы одной большой семьей.
     Ламы Тьянгбоче приняли нас очень тепло. Правда, я не совсем уверен, что
европейцы были  довольны  приемом,  потому  что  в угощение входило  большое
количество  тибетского чая  с солью  и  прогорклым  яковым маслом, а я редко
видел европейца, который был бы в состоянии  проглотить много этого напитка.
Один Ламбер  показал себя героем, -- а может быть,  просто у него "тибетский
желудок"? Если остальные отпивали немного и глотали через  силу, стараясь не
обидеть хозяев,  то Ламбер не только выпил все до дна, но принялся затем  за
чашки своих товарищей. Весь день  они потом ждали, когда он заболеет, однако
ожидания не оправдались.
     --  Quel espece d'homme!31 --  бормотали друзья Ламбера с восхищением и
благодарностью.
     Около  монастыря мы находились уже на  высоте 3700 метров, но настоящие
горы  начинались  дальше. Мы шли  по  тому же  пути, что Тильман и Хаустон и
экспедиция Шиптона в 1951  году:  на восток  от Дудх Коси,  вверх  по крутым
ущельям  между  красивыми  пиками  Тавече  и  Ама Даблам к  леднику  Кхумбу,
спускающемуся  с высоких перевалов  юго-западнее Эвереста. Все  это время мы
видели только часть Эвереста. Гора почти целиком закрыта своим южным соседом
-- Лхоцзе и западным --  Нупцзе; из-за них выглядывает лишь самая вершина --
белое пятно на фоне холодного голубого неба. Нижняя кромка  ледника отвечала
примерно самому высокому месту, на которое я забирался мальчишкой, когда пас
яков. На противоположной стороне горы я, конечно, побывал гораздо выше, зато
теперь мне предстояло идти по совершенно новым для меня местам.
     Как-то  вечером в лагере царило страшное  возбуждение: ученые-швейцарцы
вернулись из очередного похода и сообщили, "что обнаружили загадочные следы.
На следующий  день кое-кто  из  нас  решил сходить на  то  место  -- полоска
мягкого снега у ледника, на высоте примерно 4900 метров. И действительно, на
снегу виднелись следы, следы  йети, точь-в-точь такие, какие попались мне на
леднике Зему около Канченджанги в 1946 году.
     Следы были ясные и отчетливые, и  даже швейцарцы,  хотя и расстроились,
подобно  всем  белым, увидев  то, чего  не могли  объяснить,  признали,  что
никогда еще не видели таких следов. Ученые тщательно замерили их, получилось
двадцать  девять сантиметров в длину и двенадцать сантиметров в  ширину  при
длине шага в пятьдесят сантиметров. Следы  тянулись в один ряд, без начала и
конца. Сколько ученые ни искали, им не удалось обнаружить ни самого йети, ни
других следов. Я хотел бы быть в состоянии рассказать больше. Я хотел бы сам
знать больше. Но я не знаю.
     22  апреля мы разбили базовый лагерь  на леднике Кхумбу  на высоте 5000
метров.  Оттуда  большинство  местных  шерпов вернулись в Намче, но  человек
тридцать  -- сверх  десяти,  участвующих в восхождении, -- швейцарцы просили
остаться,  чтобы  помочь  перенести  дрова  и  продовольствие  до следующего
лагеря.
     Прямо  перед собой мы  видели теперь, как  ледник  упирается  в высокую
стену изо льда  и снега. А в верхней  части  стены находился перевал Лхо Ла,
который отделял нас от  Тибета и  с  которого я в 1938  году  смотрел на эту
сторону горы. Но  сейчас мы глядели  не  на  Лхо Ла. Мы глядели  направо, на
запад: там, по узкому проходу между Эверестом и Нупцзе, спускалось к леднику
нагромождение ледяных обломков -- ледопад. Именно на этот ледопад смотрели в
свое  время,  покачивая головами, Тильман и Хаустон;  здесь потерпел неудачу
Шип-тон со своими людьми,  и  здесь  предстояло сделать  попытку нам, притом
успешную  попытку,  если  мы  хотели выйти  в  Западный  цирк  и  дальше  по
направлению к вершине.
     На леднике погода временами портилась,  но ненадолго, и мы продвигались
хорошо.  Выступив с  базы вверх, мы разбили у ледопада лагерь  1, после чего
швейцарцы  стали искать проход дальше. Они разделились для этой цели на  два
отряда;  в один  вошли  Диттерт, Ламбер, Обер  и  Шевалье, в другой  -- Рох,
Флори,  Аснер и Гофштеттер.  Альпинисты  чередовались  на тяжелой  работе по
прокладке  маршрута,  вырубке  ступеней  и  навешиванию  перильных  веревок.
Висс-Дюнан, старший  по возрасту среди  всех  остальных, возглавлял работы в
базовом и первом лагерях;  штурмовой  группой  руководил  Диттерт.  На  этой
стадии я, как сирдар, наблюдал за заброской грузов по мере разбивки лагерей;
шерпы ходили вверх-вниз, вверх-вниз бесперебойно, точно соблюдая график.
     Ледопад  оказался  очень серьезным препятствием. Словно мы прокладывали
путь в белых джунглях. К тому же здесь было опасно; повсюду нас подстерегали
то  ледяные башни, готовые  в любой момент  обрушиться вниз, то скрытые  под
снегом глубокие расселины. Те шерпы, которые ходили с Шиптоном годом раньше,
совершенно не узнавали дорогу, а может быть, и узнавать  было нечего, потому
что  ледопад  находится  в постоянном  движении. Швейцарцы силились нащупать
проход. Везде их останавливали  непреодолимые  ледовые  стены  и  расселины.
Тогда  они поворачивали  и искали новый путь,  вырубали  ступени, закрепляли
веревки, а мы, шерпы, шли за ними с ношами. В укрытом месте на полпути вверх
по ледопаду мы разбили лагерь 2. Оттуда начинался еще более трудный участок.
Но мы продолжали пробиваться вверх. Несчастных случаев не было, и наконец мы
стали выходить на уровень Западного цирка.
     -- Уже немного осталось, -- твердили швейцарцы обнадеживающе.
     А  Ламбер, который не  только видом напоминал медведя, но и работал  за
десятерых, оборачивался и восклицал с улыбкой:
     -- Са va bien! (Все в порядке!)
     Но вот, почти у  самого верха, мы встретились с  тем, чего  все время с
беспокойством ожидали, --  большая трещина, которая остановила отряд Шиптона
год назад. Действительно, устрашающее  зрелище --  широкая, не перепрыгнуть,
глубокая, дна не видать, и  тянется через - весь ледопад от склона  Эвереста
да склона  Нупцзе. Что оставалось делать? Что можно было  сделать? Швейцарцы
ходили взад и вперед по краю, изучая каждый метр. Несколько часов они ломали
головы над тем, как перебраться на ту сторону, но так и не придумали ничего.
Было уже поздно, и пришлось возвращаться в лагерь 2. На следующий день вышли
снова.  После  долгих  поисков  им пришла  в  голову мысль  одолеть  трещину
"маятником".  Аспер, самый молодой, вызвался попробовать. Однако он потерпел
неудачу. Повиснув на веревке, которая была закреплена верхним концом на краю
трещины, он мог раскачаться и достигнуть  противоположной стороны, но не мог
зацепиться за гладкий лед ни руками, ни ледорубом и каждый  раз, возвращаясь
обратно,  сильно ударялся  о  ближний край. "Маятник" не  оправдал себя,  но
швейцарцы  продолжали поиски;  если бы они остановились там же, где  Шиптон,
это означало бы крушение всех надежд и ожиданий. И они нашли наконец путь. В
одном месте  внизу, на глубине примерно двадцати метров, торчал выступ вроде
полки  или  платформы. Похоже было,  что  по  этому выступу  можно пройти  к
противоположной стенке, которая выглядела здесь не такой крутой. Снова выбор
пал на Аспера. Товарищи  осторожно спустили его вниз, ему удалось пройти  по
выступу, вскарабкаться вверх  и выбраться на ту сторону! Напряженная  работа
на такой высоте оказалась  настолько  утомительной, что он  несколько  минут
лежал без движения,  собираясь  с  силами  и восстанавливая дыхание.  Но вот
Аспер в полном порядке, а  значит, и все в порядке! Коль скоро по ту сторону
трещины есть хоть  один  человек, она уже не  представляет  собой серьезного
препятствия.  Сначала  закрепили  веревку,  с   которой  перебрался   Аспер,
перебросили еще несколько концов, соорудили целый веревочный  мост, и вскоре
казавшаяся  непреодолимой  трещина  могла  быть  без  труда преодолена  даже
носильщиками.
     Это  была большая  победа.  Мы  испытывали  такую радость,  словно  уже
ступили на вершину Эвереста. Ведь мы пробились  дальше, чем кто-либо до нас,
первыми  изо всех людей вышли к Западному цирку. "Ага, Ангтаркай, -- подумал
я. -- С тебя двадцать рупий!" Увы, я до сих пор не получил их.
     Швейцарцы  поднялись  еще  выше  и  разбили лагерь 3,  за  ними  пришли
носильщики. Всего из базы к цирку надо было перенести две  с половиной тонны
груза. Если считать по двадцать килограммов на ношу -- больше на этой высоте
не унесешь, --  то  это означало  сто двадцать пять переходов. Теперь пришел
мой черед стать "блохой". Я без конца ходил вверх-вниз, вверх-вниз, следя за
тем,  чтобы соблюдались маршрут и  график. Правда, большую  помощь оказывали
другие  шерпы-ветераны, и среди них Сарки,  Аджиба и  мой старый  друг  Дава
Тхондуп. Впрочем, даже самые  молодые и неопытные парни делали все,  что  от
них требовалось.
     Чтобы дать представление о том, насколько все это было сложно,  приведу
несколько строк из записей Диттерта:
     {"1  мая.} Двенадцать шерпов поднимаются в  лагерь 2.  Из  них  шестеро
ночуют там вместе с Аила и  Пасангом, которые пришли в лагерь раньше.  Таким
образом,  сегодня  вечером  в  лагере  2  восемь шерпов.  Остальные  шестеро
возвращаются в лагерь 1, где сегодня отдыхают Сарки и Аджиба.
     {2  мая.} Шесть шерпов поднимаются  в лагерь  2, Сарки  и Аджиба  ведут
ночевавших там в лагерь 3.
     {3 мая.} Еще четверо шерпов идут в лагерь 2.  Еще десять шерпов выходят
из лагеря 2 в лагерь 3".
     И так день за днем.
     Мы находились теперь на высоте 6000 метров, и некоторые  из  швейцарцев
стали  уже  ощущать разреженность  воздуха,  особенно Аспер и  Рох,  которым
пришлось немало потрудиться при форсировании трещины.  Помню, как-то вечером
восходители сидели  и обсуждали этот  вопрос и кто-то сказал,  что  особенно
волноваться  тут   нечего:  мол,   все   чувствуют  себя   плохо,   пока  не
акклиматизируются, даже шерпы.
     -- За исключением вот этого, -- возразил ему товарищ, указывая на меня.
     -- Еще бы! У него трое легких.
     --  Чем выше, тем он только лучше чувствует себя. Они рассмеялись,  и я
рассмеялся тоже.  Хотя, как это  ни странно, во всяком случае,  последнее из
сказанного ими было правдой. Со  мной в горах  всегда так:  чем  дальше, тем
быстрее я иду, словно ноги, легкие,  сердце --  все  работает лучше. Чем это
объясняется,  не  знаю,  но так  оно  и есть. И я думаю, в  этом заключается
причина моих успехов, именно это  придавало  мне не только силу, но  и  волю
идти  дальше, благодаря этому моя высокогорная  жизнь --  не  только труд  и
усилия, но также и любовь. Глядя в этот вечер на морозное сумеречное небо, я
ощущал внутри себя волну сил, тепла и счастья.
     И я  подумал:  "Да, я  чувствую себя  хорошо. И  все  идет хорошо..." Я
глянул на Ламбера.
     -- Зa va bien, -- сказал я, улыбаясь.
     Может  быть, в  этот  раз  мы наконец-то будем идти  и идти  до  самого
осуществления мечты...
     Мы проникли в Западный цирк, где не  бывал до нас  ни один человек,  ни
одно живое существо, кроме, возможно, залетной  птицы. Глубокая, заполненная
снегом долина  около семи километров длиной и  трех шириной; налево Эверест,
направо Нупцзе, впереди  белая стена Лхоцзе. Подойдя совсем вплотную к горе,
видишь ее не  всю.  Так было и с Эверестом -- его верхняя  часть терялась  в
вышине над  нами. Но мы знали, каким путем идти, потому что путь  был только
один: вверх через весь цирк до подножия  Лхоцзе, затем по  крутому  снежному
склону с  левой  стороны Лхоцзе до большого седла  между двумя вершинами  --
Южного седла. Потом... Но  дальше мы даже  не  решались думать. Сначала надо
было добраться до седла.
     Три недели  мы жили  и работали в Западном  цирке.  Впрочем,  швейцарцы
называли его  иначе и лучше  -- долина  Безмолвия.  Конечно, временами здесь
завывал ветер. Иногда раздавались мощные раскаты -- где-то в горах срывалась
лавина. Однако чаще царила великая снежная тишина,  нарушаемая только нашими
голосами и дыханием, скрипом ботинок и вьючных ремней.
     Мы разбили лагерь  4, нашу передовую  базу, примерно посередине  цирка,
затем лагерь  5 у подножия Лхоцзе. Порой поднималась буря, и нам приходилось
отсиживаться в палатках; но в  целом мы продвигались по графику, и это  было
чрезвычайно важно.
     Подобно всем  весенним  экспедициям на  Эверест,  мы шли  вперегонки  с
муссоном.  Нам надо  было  успеть  не  только подняться,  но и  спуститься с
вершины прежде, чем он разразится.
     Лагерь 5 располагался  на высоте примерно 6900 метров,  Южное седло еще
на девятьсот с лишним  метров  выше. Путь, который мы выбрали, чтобы выйти к
седлу, начинался от  верхней  части цирка,  следовал по глубокому кулуару во
льду  и  проходил затем вдоль огромного  скального  ребра, которое швейцарцы
назвали Йperon des  Genevois,  или  Контрфорс женевцев.  Как  и на ледопаде,
требовались  тщательная  разведка, повторные  попытки, бесконечное вырубание
ступеней и  навешивание  веревок;  в  этой  работе  участвовали  и  шерпы  и
швейцарцы.  Я  работал  в  это время главным  образом вместе с  Ламбером. Не
потому, чтобы  кто-нибудь приказал, -- просто так  получилось. И я был очень
доволен, потому что мы ладили хорошо и составляли сильную двойку.
     К  началу  последней  недели  мая все приготовления были завершены.  На
полпути к седлу  устроили склад, а кое-кто  из альпинистов прошел  еще выше,
почти до вершины Контрфорса женевцев. Теперь мы  были готовы к штурму Южного
седла. В состав отряда,  подобранного для этого штурма, -- а также в  случае
удачи для первой попытки взять вершину -- входили Ламбер, Обер, Флори и я; с
нами шли Пасанг Пхутар,  Пху Тарке, Да  Намгьял, Аджиба, Мингма Дордже и Анг
Норбу. Мне приходилось  выполнять двойную  работу. Я  оставался  по-прежнему
сирдаром шерпов и  отвечал за  заброску  грузов, но  теперь был еще и членом
штурмовой  группы,  "действительным членом" экспедиции. Впервые я удостоился
такой большой чести. Я поклялся себе, что буду достоин ее.
     Первый  выход состоялся  24 мая, однако погода  заставила нас повернуть
обратно.  На следующий день -- новая попытка, на  этот раз более удачная. Мы
шли по заранее вырубленным ступеням, и ноша была  не слишком велика; сначала
мы продвигались довольно быстро. Однако  через час случилась первая беда:  у
Аджиба внезапно поднялась температура, и он вынужден  был повернуть обратно.
К  счастью,  мы  ушли еще  не  очень  далеко,  и  он  мог возвращаться один;
остальные поделили его груз  и продолжали восхождение.  К полудню мы вышли к
нашему   складу,  где  пополнили  ношу  поднятыми  туда  заранее  палатками,
продовольствием,  топливом  и  кислородными баллонами. Кислород  пока только
несли,  не  пользуясь   им.  Наших  запасов  хватало  только  на  то,  чтобы
пользоваться кислородом у самой вершины, где без него -- кто знает! -- могло
оказаться вообще невозможно жить.
     Мы шли еще четыре часа, всего восемь с  тех  пор, как покинули цирк. Мы
сравнялись с вершиной  Нупцзе, 7827  метров, поднялись  довольно  высоко  по
Контрфорсу женевцев, и до седла оставалось немного. Однако солнце спускалось
все  ниже, и  заметно  похолодало.  А  тут еще  Анг  Норбу  и Мингма  Дордже
остановились,"  сложили свои ноши и  сказали, что  пойдут вниз,  потому  что
выдохлись  и  боятся  обморозиться.  Я  стал  было   спорить,  но  швейцарцы
возразили:
     -- Не надо, они сделали что могли. Пусть идут.
     И они  были правы.  Когда человек выложил все свои силы, притом в такой
обстановке, в  какой  мы находились, он сам  лучший  судья своим  действиям;
вынуждать его поступать иначе -- значит рисковать причинить ему вред, а то и
совсем погубить человека. Итак, Анг Норбу и Мингма Дордже повернули обратно.
Снова  оставшиеся поделили дополнительную ношу, однако все унести не смогли,
большая часть осталась до другого раза. Вдруг что-то хлестнуло меня по лицу.
Это был спальный мешок Обера; каким-то образом он отцепился, ветер подхватил
его и унес, словно большую птицу.
     Мы  прошли  еще один час,  потом еще,  но  тут  начало темнеть, и, хотя
оставалось совсем немного, мы поняли,  что  сегодня нам  до Южного седла  не
добраться.  Остановились,  отрыли  площадку  на  крутом  ледяном   склоне  и
поставили две палатки. Трое швейцарцев забрались в одну;  Пасанг Пхутар, Пху
Тарке,  Да Намгьял и  я -- в другую.  Ветер крепчал, порой казалось, что нас
снесет. Но мы держались,  и мне удалось даже после повторных попыток сварить
немного супа. Затем мы  решили  поспать,  однако  было  слишком  холодно.  В
маленьких палатках мы лежали чуть ли  не  друг на друге, стараясь согреться;
ночь  казалась  бесконечной.  Наконец  настало  утро, неся с  собой  хорошую
погоду. Мы посмотрели вверх -- седло совсем близко. Сегодня мы будем там!
     С бивака выступили вчетвером: Ламбер, Обер, Флори и я.  Пху  Тарке и Да
Намгьял пошли  обратно за оставленным грузом, Пасанг остался их  ждать. Наша
четверка  шла все вверх  и вверх, но  на  этот раз восхождение затянулось не
слишком долго, и около десяти  часов настало великое мгновение. Лед и камень
под нами выровнялись,  мы достигли  вершины Контрфорса  женевцев.  А впереди
лежало наконец Южное седло. Вернее, даже не впереди, а под нами,  потому что
контрфорс  возвышается над седлом со стороны  Лхоцзе метров на полтораста, и
нам  теперь  предстояло  спускаться. Сам я  не  дошел  до  седла:  швейцарцы
двинулись  дальше,  захватив  мою ношу, а я  вернулся  тем же  путем,  чтобы
встретить остальных трех шерпов и помочь им нести.
     Я  надеялся  встретить  их поднимающимися  вверх,  однако  просчитался,
пришлось идти до самого бивака.
     Пху Тарке  и  Да Намгьял были там,  поднялись, как было  условлено,  со
своим грузом, но дальше не  пошли, а  Пасанг Пхутар, остававшийся на  биваке
все время, лежал и стонал в палатке.
     -- Я заболел, -- сказал он мне. -- Заболел и умираю.
     -- Ничего  подобного,  -- ответил я.  --  Ты поправишься.  Ты  встанешь
сейчас и понесешь груз на Южное седло.
     Он сказал, что  не  может.  Я  ответил,  что он  должен. Мы  спорили, я
выругал его, потом поколотил, чтобы он  убедился, что еще не  умер. На  этот
раз дело обстояло совсем иначе, чем когда те двое решили вернуться. Если  не
доставить  грузы на седло, альпинисты там погибнут. А если я оставлю Пасанга
лежать в палатке, он умрет и в самом деле, а не только в  своем воображении.
Он  был действительно болен,  выбился из  сил и чувствовал  себя скверно. Но
идти он еще мог. И должен был.
     -- Пошли! Пошли, Жокей! -- подгонял я его. (Мы звали его Жокеем потому,
что он был маленького роста и нередко участвовал в скачках в Дарджилинге.) В
конце концов  мне  удалось  поднять  его на ноги  и вытащить из  палатки. Мы
взвалили ноши на  спины  и  пошли.  Мы  лезли,  карабкались,  спотыкались  и
добрались наконец все четверо до макушки Контрфорса  женевцев, а оттуда вниз
на седло. Теперь мы наконец-то имели все необходимое  и могли начинать штурм
вершины.
     Много диких и пустынных мест видал я на своем веку, но ничего подобного
Южному седлу. Оно лежит на  высоте 7879  метров  между  Эверестом и Лхоцзе и
совершенно  лишено мягкого снегового  покрова  -- голая, смерзшаяся площадка
изо льда и камня, над которой не переставая проносится ветер. Мы  были почти
на наибольшей высоте,  когда-либо достигнутой в горах человеком, а  над нами
возвышалась еще громадной  горой вершина Эвереста.  Самый удобный  путь шел,
как нам казалось, вверх  по снежному склону, затем по гребню, но как  пойдет
восхождение,  мы  не могли  знать, пока не окажемся там.  Мы  даже не видели
главной вершины, она укрылась за несколько более низкой Южной вершиной.
     Настала ночь. Над седлом завывал ветер. Мы с Ламбером делили палатку на
двоих и  всячески  старались  согреться.  Правда,  эта  ночь  не  была такой
тяжелой, как предыдущая,  но все же нам пришлось нелегко. Утром  стало ясно,
что  остальные шерпы  не в состоянии продолжать подъем.  Жокей все собирался
умирать,  причем  было   видно,  что  он  по-настоящему   болен;   остальные
чувствовали себя немногим лучше. Швейцарцы понимали, что для штурма  вершины
необходимо разбить  еще один лагерь, 7, на гребне над нами, и предложили Пху
Тарке  и   Да  Намгьялу  специальное  вознаграждение,  если  они  попытаются
перенести снаряжение. Однако оба отказались. Они не только  выбились из сил,
но и пали  духом; не только не хотели идти выше, но умоляли и меня не делать
этого.  Однако  я  стоял на  своем не  менее решительно,  чем они, и в конце
концов было найдено единственно возможное  решение. Мы подняли Жокея на ноги
и  крепко привязали  его к Пху Тарке и  Да Намгьялу,  после чего  они втроем
двинулись вниз, а мы четверо стали готовиться к дальнейшему восхождению. Без
помощи ушедших мы могли нести лишь небольшую часть необходимого для лагеря 7
имущества,  и  надежды  на  успех  заметно  сократились. Однако  делать было
нечего.
     И  вот мы  вышли в путь двумя связками -- Обер с Флори, Ламбер со мной.
Мы  карабкались час за часом  -- от седла вверх по крутому снежному склону к
подножию юго-восточного гребня, затем по самому гребню. Погода стояла ясная,
гора защищала  нас от западного ветра, тем не менее мы шли очень медленно --
из-за высоты и трудностей, связанных с поиском надежного пути. У нас была  с
собой  только одна  палатка, которую нес  я,  и на один день продовольствия;
сверх того каждый нес по небольшому кислородному  баллону. Впервые в горах я
пользовался кислородом, однако он помогал  нам мало.  Аппараты  действовали,
только когда мы отдыхали или останавливались, а на ходу,  когда кислород был
нам нужнее  всего,  они  отказывали.  И  все-таки мы продолжали восхождение.
Достигли  высоты 8200 метров, пошли еще дальше. "Мой личный рекорд побит, --
подумал я. -- Мы  выше, чем  в  1938 году по ту  сторону  горы в лагере  б".
Однако до вершины оставалось еще свыше шестисот метров.
     На высоте  8405  метров мы  остановились. Дальше  идти в  этот  день не
могли. Как я уже говорил, мы несли очень небольшой груз. Вероятно, швейцарцы
собирались в  этот день произвести  только разведку,  оставить возможно выше
палатку и немного  продовольствия, спуститься обратно и вернуться наверх уже
после того,  как  подойдут  еще  носильщики. Но  погода  стояла  на редкость
хорошая.  Мы  с  Ламбером сохранили некоторый запас сил. Я увидел небольшую,
почти  ровную площадку, на которой можно было поставить палатку, показал  на
нее и сказал:
     -- Следовало бы переночевать здесь сегодня.
     Ламбер улыбнулся -- он явно думал то же, что и я. Обер и  Флори догнали
нас, они переговорили  втроем  с Ламбером,  и  было решено, что  первые двое
уйдут вниз, а  мы останемся. Утром, если погода удержится,  попробуем  взять
вершину.
     Обер  и  Флори  сложили свои ноши. "Берегите себя",  -- сказали они  со
слезами на глазах. Они были  в хорошей форме, как  и  мы с Ламбером, и могли
тоже остаться с такой же надеждой на  успех, как мы. Но  у нас  была  только
одна палатка  и очень мало продовольствия, и они без единого  слова принесли
жертву. Так принято в горах.
     Обер и Флори  ушли. Вот они превратились в маленькие точки, вот исчезли
совсем.  Мы  поставили  палаточку,  спотыкаясь  и задыхаясь  от  напряжения,
однако, закончив работу, сразу же почувствовали себя  хорошо.  Погода стояла
такая ясная,  что мы даже посидели немного снаружи в угасающем свете солнца.
Не зная языка друг друга, мы не очень-то могли  беседовать. Впрочем, мы и не
ощущали  особенной  потребности говорить.  Я указал  рукой кверху и произнес
по-английски:
     -- Завтра -- вы и я.
     Ламбер улыбнулся и ответил:
     -- Зa va bien!
     Стемнело, стало холоднее, и мы забрались  в палатку.  Примуса  у нас не
было, но  мы и не хотели есть. Ограничились небольшой порцией сыра,  который
запили несколькими глотками снеговой воды. Спальных мешков мы тоже не имели;
лежали  вплотную  один  к  другому,  хлопая  и  растирая  друг  друга, чтобы
поддерживать кровообращение. Думаю, что мне от этого было больше пользы, чем
Ламберу, потому  что я среднего роста, а он такой длинный  и огромный, что я
мог согревать  его только по частям. И все же он заботился не о  себе, а обо
мне; особенно он боялся, что я отморожу ноги.
     -- Мне что, -- говорил Ламбер, -- у меня  пальцев нет. Но ты  свои ноги
береги!
     О сне не могло быть и речи. Да мы  и не  хотели спать.  Лежа неподвижно
без спальных мешков, мы, наверное, замерзли бы насмерть. Поэтому мы возились
и растирались, растирались  и  возились, а время шло  бесконечно медленно...
Наконец в палатку проник серый рассвет. Окоченевшие, промерзшие насквозь, мы
выбрались  наружу  и осмотрелись.  Увиденное  нас  не обрадовало  --  погода
ухудшилась.  Она не испортилась безнадежно, бури  не  было, но небо на юге и
западе   затянули   тучи,  усилившийся   ветер   хлестал  по  лицу  ледяными
кристалликами. Раздумье длилось недолго,  и, как всегда,  нам не нужны  были
слова.  Ламбер  показал  большим  пальцем в  сторону  гребня, я улыбнулся  и
кивнул. Мы слишком далеко зашли, чтобы сдаваться. Надо сделать попытку.
     Казалось,  ушел  не один  час  на то, чтобы надеть  кошки  окоченевшими
руками.  В  конце концов мы  двинулись в  путь. Выше,  выше, очень медленно,
почти ползком, три  шага -- отдых,  два шага -- отдых, один шаг -- отдых. Мы
несли с  собою три кислородных баллона, но они по-прежнему  не действовали в
движении, и кончилось тем, что мы бросили их, чтобы облегчить ношу. Примерно
через каждые двадцать метров мы менялись местами, чередуясь в тяжелой работе
по прокладыванию пути.  К тому же, пока задний .выходил вперед, передний мог
постоять спокойно и передохнуть.  Прошел час, второй, третий. В  общем лезть
было  не  так уж трудно,  но  приходилось  соблюдать крайнюю осторожность: с
одной  стороны гребня  открывалась  бездонная  пропасть, с другой -- тянулся
нависший над  пустотой  снежный  карниз.  Местами  подъем становился  круче,
приходилось вырубать ступени.  Здесь особенно  ловко  поднимался  Ламбер. Со
своими укороченными ступнями, без пальцев,  он умещался  на самом  ничтожном
выступе, словно козел.
     Еще один час прошел. Он показался нам долгим, как день или даже неделя.
Погода  все ухудшалась, то и дело налетал  туман с вьюгой. Даже  мое "третье
легкое" начинало отказывать.  Горло  пересохло,  болело от  жажды; временами
утомление брало верх, и мы  ползли по снегу на четвереньках. Один раз Ламбер
обернулся  и сказал  что-то, но  я  не  понял  его.  Немного погодя он снова
заговорил;  я  увидел,   как  он  улыбается  сквозь  толстый  защитный  слой
глетчерной мази, и понял.
     -- Зa va bien! -- говорил Ламбер.
     -- Зa va bien! -- ответил я.
     Но  это была неправда. Дело не шло хорошо, и мы оба  знали это.  Однако
так уж повелось у нас. Если все идет хорошо -- "Зa va bien", если же нет, то
все равно "Зa va bien".
     В такие моменты человек думает о многом. Я думал о Дарджилинге, о доме,
об Анг Ламу  и девочках.  Я  думал  о Диттерте,  который поднимался снизу со
вторым штурмовым отрядом, о том, что если нам не  удастся взять вершину, то,
может быть, они сделают это. Я думал: "Нет, мы сами дойдем до вершины, это в
наших силах! Но сможем ли  мы  потом вернуться обратно?" Вспомнились Ирвин и
Мэллори,  как они исчезли навсегда по  ту сторону горы примерно  на  этой же
высоте.  Потом я перестал  думать.  Мозг словно окаменел,  Я  превратился  в
машину, шел и останавливался, шел и останавливался, шел и останавливался...
     Вот мы опять  остановились.  Ламбер  стоял  неподвижно,  пригнувшись  в
сторону  ветра,  и я  знал, что он  обдумывает  наше положение. Я  попытался
думать и сам, но это было даже еще труднее, чем дышать. Я посмотрел вниз. На
сколько  мы  поднялись?  Метров  на двести  по вертикали,  подсчитал позднее
Ламбер, и потратили на это пять часов. Я посмотрел вверх. Вот  Южная вершина
в  ста  пятидесяти  метрах  над  нами. Это  еще не  вершина, а  только Южная
вершина. А за ней...
     Я  верю в бога. Я верю, что  иногда, когда человеку приходится особенно
трудно, бог подсказывает, как поступать, и он  подсказал это Ламберу и  мне.
Мы  могли бы  идти дальше. Возможно, смогли  бы даже  дойти до  вершины.  Но
спуститься  уже не  смогли бы.  Продолжать значило погибнуть. И мы  не стали
продолжать  -- остановились и повернули обратно...  Мы достигли высоты около
8600 метров, побывали ближе  всех к вершине Эвереста, поднялись на рекордную
высоту.  Но  этого оказалось  мало.  Мы  отдали  все  силы  -- и  этого тоже
оказалось  мало.  Мы  молча  повернули. Молча пошли вниз. Вниз  по  длинному
гребню, мимо верхнего лагеря, снова  вдоль гребня, вниз по снежному  склону.
Медленно-медленно. Вниз, вниз, вниз.
     Таков был  предел, достигнутый Ламбером и  мной. На  следующий  день мы
спустились вместе с Обером и Флори с седла к Западному цирку, а нам на смену
поднялась  попытать  счастье вторая группа -- четверо  швейцарцев  и  пятеро
шерпов. Поначалу у них дело шло  лучше, чем у нас, они преодолели расстояние
от цирка  до  седла за  один день, но дальше  везение  кончилось. Весь отряд
заболел горной болезнью. Ветер усиливался, мороз крепчал, и через трое суток
они вернулись, так и не дождавшись возможности совершить попытку штурма.
     Что ж, мы не пожалели сил. И я приобрел хорошего друга.



     НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ОСЕНЬЮ)

     -- Но ведь сейчас осень, -- сказала Анг Ламу.
     -- Да, осень.
     -- Ты еще никогда не ходил в горы в это время года.
     -- Никогда.
     -- Так зачем же это понадобилось тебе теперь?
     --  Затем, что нам  надо попытаться снова, -- ответил  я. -- Мы  должны
испробовать все.
     Много лет говорилось о том, чтобы отправиться на Эверест осенью. Зимой,
понятно, о восхождении не могло быть и речи. Летом наступал период муссонов,
с бурями и лавинами. Зато  осенью  восхождение представлялось  возможным,  и
некоторые считали, что в это время года погода  может оказаться  даже лучше,
чем весной.  Однако до швейцарцев в 1952 году никто не  сделал  практической
попытки. Швейцарцы не могли ждать до следующей весны по той простой причине,
что на 1953 год  непальское правительство обещало Эверест  англичанам.  Если
швейцарцы думали сделать еще попытку,  надо было делать ее в этом  же,  1952
году,  когда они одни  имели разрешение.  Вернувшись  летом на  родину,  они
обсудили вопрос и приняли решение: повторная попытка состоится...
     Только двое  участников весенней экспедиции  смогли  приехать во второй
раз: Габриель  Шевалье, возглавивший новый  отряд, и Раймон Ламбер, --  его,
мне кажется, не удалось бы удержать, даже если бы его связали и сели на него
верхом.  С ними приехали  четверо  новых  спутников:  Артур Шпехель,  Густав
Гросс,  Эрнест  Рейсе  и  Жан  Бузио,  а   также  фотограф-альпинист  Норман
Диренфурт, сын знаменитого швейцарского исследователя  Гималаев32, принявший
американское  гражданство. Пригласили и меня,  не только в качестве сирдара,
но  и в качестве полноправного  члена  экспедиции, и  я  с  гордостью принял
почетное  приглашение.  Как  и  в  прошлый  раз, я составил шерпский отряд в
Дарджилинге, причем в него вошли многие участники весеннего похода. В начале
сентября мы опять были в Катманду.
     По  числу участников экспедиция несколько уступала предыдущей, но  зато
снаряжения  стало больше.  Весной некоторых припасов оказалось  в  обрез,  и
швейцарцы решили на этот раз запастись поосновательнее, тем более что осенью
обычно  холоднее.  В  результате  наш караван  насчитывал  около  четырехсот
человек  -- швейцарцев, шерпов  и  непальцев-носильщиков; и  если  я  раньше
сравнивал одну экспедицию с военным отрядом, то теперь можно было говорить о
целой армии. Я не помню, чтобы хоть одна экспедиция выступила в поход совсем
без  осложнений  и  затруднений.  На  этот раз речь идет о Диренфурте. Из-за
своего американского паспорта  он  никак не мог получить непальскую визу и в
ожидании ее все еще сидел в Индии. Мы оставили шерпа Анг Дава дожидаться его
в Катманду в течение двух недель и доставить к нам, если все наладится.
     Всю  вторую  половину  сентября  мы шагали вверх-вниз по горам  Непала.
Муссон начался в этом году с опозданием, а потому задержался дольше; большую
часть времени стояла отвратительная погода. Столько дождя и грязи я не видал
за всю мою жизнь. Многие заболели, в том числе Шевалье. А когда мы подошли к
Солу Кхумбу, стало совсем плохо  -- по мере подъема мы столкнулись не только
с сыростью, но и с холодами, и непальские  носильщики  чувствовали  себя без
специальной одежды все хуже. На четырнадцатый день мы преодолели  перевал на
высоте примерно 4000 метров, называющийся Шамунг-Намрекпи  Ла, что в старину
толковалось как  "перевал, где ваша шляпа  касается неба". Здесь было  как в
хорошую бурю на высокой горе.
     Многие непальцы совершенно выбились  из сил, а двое даже умерли позднее
-- печальное начало для экспедиции.
     Все это  привело  к  тому,  что  многие  носильщики  ушли. Впрочем,  мы
заблаговременно  сообщили в  Кхумбу,  что нам  нужны шерпы-носильщики. Когда
отряд к концу месяца пришел  в Намче-Базар, муссон прекратился и  на небе не
было ни облачка. Снова мы, шерпы, свиделись со своими  семьями и друзьями. Я
навестил мать и  сестер. Снова были пляски, веселье, чанг. Как  и весной, мы
наняли  много  местных шерпов взамен  непальцев  и выступили  со всем  нашим
грузом  дальше.  Мне  кажется,  я  никогда  не  видел  вершину Эвереста  так
отчетливо, как в  те  дни: ветер почти  совершенно  очистил черную  скалу от
снега, оставив лишь легкое белое облачко вокруг самой макушки.
     Базовый лагерь разбили, как обычно,  в  верхней части  ледника  Кхумбу,
после  чего стали прокладывать путь через ледопад. Все изменилось  за  лето,
приходилось искать новый маршрут, но приобретенный опыт значительно облегчал
работу. Мы приготовились  также к преодолению трещин,  захватили с  собой из
Намче-Базара жерди и доски и сооружали из них мостики. А для большой трещины
в  верхней  части  ледопада, которая  причинила нам столько хлопот, припасли
длинную деревянную лестницу.  Наш веревочный  мост  был  еще  цел,  но из-за
летнего снегопада -опустился в нее на несколько метров.
     В это время  нас  догнали  Диренфурт и Анг  Дава;  теперь группа была в
полном составе. Впрочем,  по-настоящему мы никогда не были в полном составе.
В этой экспедиции постоянно кто-нибудь болел. Одно время в опасном состоянии
находился шерп  Анг Норбу:  у  него образовалась громадная опухоль  на  шее.
Доктор Шевалье накачал его пенициллином, но это явно не помогало, и он решил
сделать операцию. Палатка-столовая  в лагере  1  превратилась  в лазарет; на
долю  Рейсса,  Шпехеля и мою  выпало держать  Анг Норбу,  пока  доктор будет
резать ему шею. Не могу сказать, чтобы это поручение пришлось мне по душе --
трудно было поверить, что в одном человеке может содержаться столько крови и
гноя.  Впрочем, операция прошла успешно,  и спустя  несколько дней Анг Норбу
был здоров.
     Выше ледопада мы вышли в Западный  цирк, или в долину Безмолвия. Только
теперь  уже там не царило  безмолвие, а день  и  ночь завывал сильный ветер.
Иногда он изменял направление, и мы слышали вой лишь в вершинах над нами, но
потом  снова обрушивался на нас, как  страшный дикий зверь, спущенный с цепи
богами. В это  время мы  не могли  ни  работать,  ни  передвигаться,  только
старались  уберечь  самих  себя.  И  все  же  мы   мало-помалу  поднимались.
Одновременно  мало-помалу   надвигалась   зима.  У  нас   было  превосходное
снаряжение. Особенно мне понравилась обувь -- высокие, по колено, сапожки из
оленьих шкур;  никто  не обморозил  ног. Однако  мы уже начали  сомневаться,
окажется ли вообще возможным существовать на больших высотах, если  здесь, в
цирке, такой мороз и ветер.
     В  конце  октября  мы  разбили лагерь  5  у  подножия  стены  Лхоцзе  и
приготовились к штурму  Южного седла. План предусматривал, что мы в основном
пойдем по весеннему  маршруту --  вверх  по ледяным  склонам  и  кулуарам до
Контрфорса женевцев. Мы разделились на отряды и принялись вырубать ступени и
крепить веревки.  Однако едва началась эта работа, как  произошел несчастный
случай.  Это  было  31  октября.  Шевалье  и  Шпехель  находились  вместе  с
несколькими шерпами на крутом склоне неподалеку от лагеря  5 -- всего четыре
связки по три  человека. Внезапно  сверху донесся гул, и  на  них посыпалось
множество битого льда. Это не была большая лавина, просто несколько обломков
сорвалось с верхней части склона; обычно такой  обвал не опасен. Одиннадцать
человек  из  двенадцати  отделались  благополучно.  Они  прикрыли  головы  и
прижались  возможно  теснее  к склону,  так что в худшем  случае  их ударяло
обломками по плечам. Однако шерп Мингма Дордже, связанный вместе с Аджиба  и
моим юным племянником Топгеем, очевидно, смотрел как раз в тот момент вверх,
потому что его ударило прямо в лицо. В следующий миг он безжизненно повис на
веревке, и остальные двое удерживали его, стонущего, с окровавленным лицом.
     На такой крутизне невозможно передвигаться  быстро,  и прошло некоторое
время,  прежде  чем товарищи смогли  подобраться к  ним. Шевалье, Шпехель  и
помогавшие им  шерпы  подошли к  раненому и  стали медленно спускать  его  в
лагерь 5, как вдруг случилась  новая беда.  На  этот  раз не посчастливилось
четвертой связке, в которую  входили шерпы Айла, Норбу и  Мингма Хрита. Один
из них, видно потрясенный  случившимся, споткнулся и заскользил вниз. И  вот
уже все  трое катятся  кувырком  по  склону; падение прекратилось  только на
ровной площадке метрах в шестидесяти от коварного места.
     Снова потребовалось некоторое время, чтобы подойти на помощь. Остальные
продолжали осторожно спускать Мингму Дордже.  В конце концов все были внизу,
и доктор Шевалье оказал пострадавшим первую помощь;  их  уложили на надувные
матрацы, принесенные из лагеря  4. Из троих сорвавшихся Мингма  Хрита сломал
ключицу, Айла и Да Норбу отделались царапинами и синяками. Они вряд ли могли
принести  экспедиции какую-нибудь пользу в дальнейшем, но  зато хоть не было
сомнений  в том, что  они поправятся.  Хуже обстояло  дело с Мингма  Дордже.
Оказалось, что он ранен не только в лицо: острый обломок  льда вошел  в тело
около  ключицы и поразил легкое. Несколько часов спустя Мингма Дордже  умер,
несмотря на все усилия доктора Шевалье.
     Я  находился вместе с другими  в лагере 4, когда  произошло  несчастье.
Печальная новость быстро  дошла до  нас, и мы поспешили  наверх. Все  шерпы,
разумеется, были очень  расстроены,  но  швейцарцы  чуть  ли не  еще больше,
потому  что они очень  серьезно  воспринимали свои обязанности  в  отношении
носильщиков   и  считали  себя  ответственными.   Они  попросили  меня  даже
переговорить с  людьми: если большинство из-за этой трагедии не захочет идти
дальше,  восходители  без слов  согласятся.  Мы, шерпы, сидели  и  обсуждали
вопрос до глубокой ночи. Понятно, что у всех  было очень тяжелое настроение.
Некоторые  довольно  мрачно смотрели  на  наши перспективы, однако  в  конце
концов все согласились, что  нельзя подводить швейцарцев.  Надо идти вперед,
пока возможно. На следующий день пострадавших переправили  в базовый лагерь,
а Мингму Дордже похоронили на боковой морене цирка, между лагерями 4 и 5. Мы
сложили над ним  высокую каменную  пирамиду и приставили  к  ней  деревянный
крест,   на  котором  написали  имя  покойного   и  дату  гибели.  Затем  мы
распрощались с нашим другом -- первой жертвой Эвереста после Мориса Уилсона,
пошедшего на восхождение в одиночку в 1934 году.
     Было решено  искать  новый путь на Южное седло. Еще весной мы опасались
падающего льда  в кулуаре  у  Контрфорса женевцев,  а теперь случилась беда,
погиб человек, и мы не хотели терять зря еще людей. Не один день ушел на то,
чтобы разработать  новый  маршрут -- не прямо от цирка к седлу, а правее  по
склонам Лхоцзе, где опасность лавин казалась меньшей. Мы установили во время
первой экспедиции, что для перехода от цирка до седла мало одного  дня. Даже
идя по старому маршруту,  пришлось  бы разбивать еще один лагерь;  па  новом
маршруте,  значительно  более  длинном,  мы   решили  разбить   два  лагеря.
Предстояло опять приниматься  за трудную, утомительную работу,  связанную  с
высокогорными восхождениями:  разведка пути, вырубание ступеней, закрепление
веревок, переноска  тяжелых грузов.  В общей сложности  мы навесили на  этом
участке  около семисот пятидесяти метров веревок. Постепенно на белой  стене
горы возникли еще два лагеря -- 6 и 7.
     Мы  шли все дальше, забирались  все  выше.  Ламбер  и я, понятно, опять
составили одну связку и большую часть времени шли впереди, прокладывая путь.
Оба  мы  находились  в отличной форме  -- "Зa  va bien!",  к тому  же  часто
пользовались  кислородом; на этот раз аппараты оказались намного  лучше, чем
весной.  Однако на  такой высоте  человек  может  не  только что работать, а
просто  жить всего лишь короткое  время, да  еще  в такой ветер  и мороз.  С
каждым  днем  все  ближе  надвигалась  зима.  Ни туч,  ни буранов, как перед
муссоном, небо  оставалось ослепительно  чистым,  но мороз  стоял такой, что
пронизывал до костей даже сквозь самую  теплую одежду. А хуже всего, что дни
становились все короче и короче. К двум часам  пополудни  солнце исчезало за
гребнем  Нупцзе;  с  этой  минуты до  следующего  утра  не было  спасения от
леденящего холода.
     Мы  ходили вниз, вверх,  снова вниз. Однажды ночью в лагере 4  в  цирке
разразилась  страшная буря.  Мы с  Аджиба,  находясь в  палатке вдвоем,  еле
удерживали ее  на  месте. Внезапно послышался  слабый  крик, мы выбрались  с
трудом наружу  и увидели, что палатка  Нормана Диренфурта,  стоявшая рядом с
нами, свалилась. Диренфурт был в это время одним  из  больных -- ларингит  и
высокая температура. Он настолько ослаб,  что теперь  никак не мог выбраться
из-под палатки. Мы с Аджиба принялись за работу и с огромным трудом натянули
палатку снова, причем ветер чуть не унес нас через весь цирк вместе с нею.
     Погода начала  оказывать плохое воздействие на нас не только физически,
но и  психически. Некоторые  шерпы потеряли  всякий  интерес  к  работе, они
думали только  о  том,  как  уйти  вниз,  подальше от  ветра и  мороза;  мне
приходилось подолгу спорить с ними и даже  ругаться, чтобы заставить браться
за  дело. Сверх того постоянно кто-нибудь болел или прикидывался больным,  и
базовый  лагерь  на леднике  превратился в лазарет. Кончилось  тем,  что  мы
остались совершенно без людей  на склоне Лхоцзе и мне пришлось спускаться до
самой  базы  за  пополнением.  На  базе  много  говорили  о  йети.  Один  из
носильщиков за  несколько дней до этого увидел его поблизости от того места,
где  мы  обнаружили следы весной.  По  его  словам,  йети  был  ростом около
полутора метров, покрыт густой коричневой  шерстью  и передвигался на задних
лапах. Голова заострена кверху,  широкие скулы, мощные челюсти, которые йети
угрожающе  оскалил, тараща глаза в  упор  на  носильщика,  словно  собирался
напасть на  него. Потом йети вдруг зашипел,  повернулся, убежал и больше  не
показывался.  Я  сам  говорил  с  носильщиком, который рассказывал  об  этой
встрече, и  убедился, что нет никаких  оснований не верить  ему. Собственно,
его  слова  подтвердили  уже сложившееся у  меня  впечатление,  что йети  --
большая горная обезьяна.
     Однако у нас было дел по горло и без йети.
     -- Пошли!  Пошли!  -- подгонял  я людей  на базе. -- Нам надо влезть на
гору. Давай!
     В конце концов мне удалось собрать небольшую группу, и я повел ее через
ледопад и цирк на склон Лхоцзе, где нас ждала работа.
     Через  неделю с небольшим все  было готово:  ступени, веревки,  верхние
лагеря и снаряжение. Но если мы  хотели  попасть на Южное седло и выше, надо
было  поторапливаться:  наступала  уже середина  ноября,  зима  приближалась
всерьез. Для первой попытки назначили группу  из десяти человек. В нее вошли
Ламбер -- руководитель, Рейсе и  я  -- восходители  и семь наиболее  крепких
шерпов,  помогавших нам с  грузом. Это  были  Анг Темпа,  Пемба Сундар,  Анг
Ньима,  Анг  Намгьял,  Гундин,  Пемба и  Топгей  --  большинство  молодые  и
неопытные.  Но  они  переносили  ветер и холод  лучше многих ветеранов, и  я
горжусь  тем, что самым молодым был мой племянник  Топгей -- ему исполнилось
всего семнадцать лет.
     От  цирка мы  поднялись  до  лагеря  6, затем до  лагеря 7.  19  ноября
выступили к Южному седлу. Подъем был не очень крутой, потому что лагерь 7 на
склоне Лхоцзе  лежал  уже  довольно  высоко  и  большая часть  пути вела  по
диагонали к макушке  Контрфорса женевцев  и лежащему  за  ним седлу.  Тем не
менее  мы  двигались  медленно,  прокладывая путь  по  нетронутому  снегу, и
носильщикам  то  и  дело приходилось ждать, пока  мы  с Ламбером  и  Рейссом
вырубим ступени и закрепим  веревки. Подъем начался  около девяти утра. В 16
часов 30 минут мы находились на вершине выступа, а немного спустя ступили на
седло --  вторично  в  этом  году.  Уже  стемнело,  ветер  и мороз достигали
невероятной  силы. Казалось,  прошел не один час,  прежде  чем  нам  удалось
разбить лагерь около еще  видимых следов весеннего похода; едва натянули две
палатки,  как шерпы мгновенно нырнули в них. Спорить с ними было бесполезно.
Мы  с  Ламбером  и  Рейссом  имели  важное преимущество при  восхождении  --
кислород. Шерпы  шли без  кислорода  и совершенно выбились из  сил. Итак, мы
продолжали возиться втроем, пока не поставили еще две палатки. Теперь настал
и  наш  черед  забраться  в  укрытие  и  отдохнуть.  Чуть  ли  не  вся  пища
превратилась в камень; все же мне удалось сварить немного шоколада и напоить
всех. Началась еще одна ночевка у самой верхней точки земли.
     Выше цирка мы ставили двойные палатки, одну внутри другой, однако здесь
даже это плохо помогало. А когда они терлись одна  о другую на сухом ледяном
ветру,  тесное   пространство  внутри  наполнялось  электрическими  искрами,
которые  так  и  потрескивали  возле  наших  голов.  У Ламбера был  с  собой
маленький  термометр  --  он   показывал  минус  тридцать  градусов.  Ламбер
определял впоследствии  скорость  ветра  в  двадцать  семь метров в секунду,
причем это была постоянная скорость, а не  порывы. Теперь даже он не считал,
что все  хорошо.  Наконец настало утро.  Буря не утихала, тем  не  менее  мы
приготовились выступать дальше. Другого выбора не было -- или двигаться, или
замерзать  насмерть. На завтрак  нам  удалось  подогреть немного чаю, и все.
Затем мы вышли в путь. Остальные шерпы рвались вниз, а не вверх, и упрекнуть
их за это  было трудно; однако только один из них, Гундин, был по-настоящему
болен,  и остальные согласились  в конце концов продолжать  восхождение. Наш
лагерь на седле был теперь  восьмым  по порядку; носильщики  несли на  своих
спинах снаряжение для  маленького  лагеря 9, который мы надеялись разбить на
предвершинном гребне.
     Однако лагерь 9 так и остался на спинах носильщиков.  Было уже 11 часов
30  минут, когда  мы наконец собрались выступить. Еще  почти час ушел на то,
чтобы пересечь седло  и  начать  восхождение по снежному  склону, ведущему к
гребню. На  ледяной стене мы  увидели  останки  разбившегося  орла. Хотя  мы
отнюдь  не летели, приходилось  напрягать  все  силы,  чтобы нас  не  унесло
ветром. Благодаря кислороду наша тройка шла несколько впереди остальных.  За
полгода до этого  мы с Медведем  поднимались  здесь гораздо легче, хотя и  с
плохими  кислородными  аппаратами.  Теперь  же  нам  не  помогали и  хорошие
аппараты.  Ветер  и  мороз были  слишком  сильными. Защищенные тремя  парами
рукавиц  пальцы все же  утратили  чувствительность.  Губы, нос --  все  лицо
становилось синим.
     Носильщики позади нас еле двигались. Оставалось единственно разумное --
и  единственно возможное --  решение: повернуть  обратно,  и  мы  знали это.
Однако для нас с Ламбером это было ужасное решение.  Мы совершали уже вторую
попытку, мечтой нашей жизни  стало взять  Эверест вместе, а если мы повернем
теперь,  выдастся ли нам еще когда-нибудь такой случай?  Будь мы  одни,  мы,
возможно, и пошли бы дальше. Я не говорю утвердительно -- пошли бы или могли
пойти,  я  говорю --  возможно; уж  очень  нам хотелось. Но позади нас брели
обессиленные  шерпы,  рядом  стоял  Рейсе,  мрачно  покачивая  головой.   Мы
остановились и простояли так некоторое  время, сжавшись в комок от ветра. Не
будь так холодно, что слезы замерзали на глазах, я бы, наверное, разрыдался.
Я не мог глядеть на Ламбера, он -- на меня. Мы повернули и пошли вниз.
     Швейцарцы впоследствии говорили, что гора "стряхнула" нас.  А уж  после
этого мы  лишились всякой надежды  на повторную попытку. В том месте, где мы
сдались,  метрах  в трехстах  над  седлом, пришлось  сбросить большую  часть
груза. На седле задержались лишь настолько, сколько было  необходимо,  чтобы
забрать  с  собой  Гундина (еще  немного, и  он  замерз бы  насмерть). Здесь
осталось  лежать  около  полутораста килограммов  груза,  заброска  которого
стоила нам таких трудов. Теперь ничто не  имело значения -- только выбраться
поскорее из  этого  ада,  лежащего так  близко к небу. Это было состязание с
морозом, бурей, смертью.
     Ночь мы провели  совершенно обессилевшие в лагере 7,  где  нас встретил
доктор Шевалье. На следующий день спустились до лагеря 5 в цирке. Никто даже
не  говорил  о  повторной  попытке; думаю,  среди  нас  не  было такого, кто
согласился бы подняться  и на три метра вверх  по горе...  Мы  думали лишь о
том, чтобы уйти вниз,  вниз, прочь от этого мороза, туда, где можно  дышать,
есть и спать, можно  согреть руки и ноги,  прогреть все кости. И мы шли вниз
по цирку, по ледопаду, к леднику. После  всего перенесенного нам показалось,
что мы попали в жаркую Индию. Каким-то чудом никто не  обморозился серьезно,
никто  не потерял  даже  пальца.  А  может быть, тут дело  не  в  чуде, а  в
превосходном качестве нашей одежды и  снаряжения. Как бы то ни было,  мы все
пришли  вниз,  кроме бедного  Мингмы  Дордже.  Нас  "стряхнули", обратили  в
бегство, но мы остались живы.
     В Намче-Базаре я вновь  повидал мать и сестер. Когда туда дошла весть о
смерти Мингмы Дордже,  одна из моих  сестер очень взволновалась за меня. Она
забрала  детей  и  поднялась до  лагеря 1 у подножия ледопада, неся  корзину
вещей, которые, по ее мнению,  могли мне понадобиться. Тогда я не видал  ее,
потому что был высоко на горе, но зато теперь от души поблагодарил.
     --  Увидимся  в  следующем  году,  -- сказал  я  им, стараясь  казаться
веселым, хотя, конечно, не знал, что принесет мне следующий год.
     В начале  декабря  мы  шли  обратно  по  холмам Непала. Позади  остался
Эверест, окутанный  зимними бурями. "Сердце обливается  кровью", --  записал
доктор Шевалье, думая о нашей  второй неудаче; и мы все ощущали то же самое.
Однако к нашей грусти примешивалась, как мне кажется, и некоторая  гордость,
потому  что мы знали -- никто в подобных условиях не смог бы сделать  больше
того, что сделали мы. Мы продолжали шагать. Дождь лил не переставая. И тут в
довершение  всего  я вывихнул ногу -- первый  "несчастный случай" за все мои
экспедиции на Эверест. Остальную часть пути мне пришлось проделать, опираясь
на две лыжные палки вместо костылей.
     Дни напролет мы  ходили мокрые до костей. Нога болела, меня лихорадило.
И если Эверест все еще продолжал оставаться моей мечтой, то теперь эта мечта
начинала смахивать на бред больного.

     В Катманду нас встретили так, словно мы  вернулись  победителями, а  не
побежденными.  Король лично вручил  мне непальскую  медаль  Пратап  Бардхак.
Однако к этому времени я совсем расхворался и еле соображал, что происходит.
Меня трепала малярия, поднялась высокая температура, но главное, сказывалось
напряжение двух  экспедиций в один год.  Как всегда, швейцарцы отнеслись  ко
мне с исключительным вниманием. Они доставили меня на самолете из Катманду в
Патну,  в  Северной Индии,  где я  провел  десять  дней  в больнице  "Святое
семейство", учрежденной американскими миссионерами-католиками.
     После  этого швейцарцы выехали  на  родину,  в  Европу. Остальные шерпы
вернулись  поездом  в  Дарджилинг;  я  остался  в  больнице.  Порой  у  меня
поднимался такой жар, что я бредил. Мне казалось,  что я снова на  Эвересте,
борюсь с морозом  и  ветром. Потом  температура спадала, и  я  часами  лежал
совершенно неподвижно, не в  силах  поднять руки, даже открыть глаза... "Да,
-- думал я, -- это было чересчур. Две  экспедиции. Ветер и мороз. Да еще две
обязанности  сразу -- сирдар  и восходитель. Слишком  много работы,  слишком
много ответственности..." Я ощущал  страшную  слабость во  всем теле.  Затем
снова поднималась температура.
     Я вышел из больницы,  потеряв семь килограммов. Когда  я несколько дней
спустя вернулся в Дарджилинг, родные пришли в ужас.
     -- Тебе надо отдохнуть  теперь,  -- сказала Анг Ламу. --  Отдыхать весь
год, чтобы как следует поправиться.
     И  поначалу я только кивал, ничего  не говоря, на большее у меня просто
недоставало сил.
     Между  тем  шел  уже  1953  год. Весть о  двух швейцарских  экспедициях
облетела  весь  мир,  и я  получал письма из  многих  стран  с  приглашением
участвовать  в восхождениях, намечавшихся на весну. Еще в  больнице  в Патне
мне  вручили  письмо  от  майора Чарлза Уайли,  который  звал меня снова  на
Эверест   с   английской   экспедицией;   сам  он   должен  был   заведовать
транспортировкой  грузов.  А  затем  и  в Дарджилинге  миссис  Гендерсон  из
Гималайского клуба принялась уговаривать меня.
     -- Вы ведь  часто ходили с англичанами, -- настаивала  она. --  Они так
просят именно вас.
     Однако Анг  Ламу  возражала,  а я был еще слишком слаб, слишком  устал,
чтобы  решиться.  Миссис  Гендерсон  вооружилась   терпением,  понимая   мое
состояние, и в  течение недели посылала  мне  молоко  и  "Овальтин", чтобы я
скорее восстановил свои силы.
     Я отдыхал и думал. Думал о швейцарцах, о двух предпринятых ими  великих
усилиях, о том, как счастлив и горд я был возможностью идти на восхождение с
ними.  Из тех чилина-нга, с которыми мне приходилось встречаться, -- а  их к
этому времени набралось много -- швейцарцы пришлись мне по душе больше всех.
Думаю, что, если они когда-нибудь приедут  снова в Солу Кхумбу, вдоль дороги
везде  буду г стоять шерпы, приветствуя их поднятыми кверху чашами с чангом.
Больше всего я желал бы  пойти снова на Эверест с ними,  идти  по заоблачным
высотам  с  моим  другом Ламбером  и  достичь  наконец  нашей  цели.  Однако
швейцарцев ждать не приходилось.  Они использовали свою  возможность. В 1953
году   настала  очередь   англичан.   В   случае  новой  неудачи  непальское
правительство обещало  дать разрешение на 1954  год  французам.  Три года до
следующей попытки швейцарцев, если никто не возьмет вершину до них.
     А вероятность того, что  вершину  возьмут,  была велика. Во время нашей
весенней  попытки  мы  с  Ламбером  подходили  очень   близко.   При  лучшем
кислородном  снаряжении  или при более устойчивой погоде мы бы дошли. И  вот
теперь  предстояла английская экспедиция,  самая мощная, какую  только можно
себе представить.
     В  1952  году, когда  мы  были на Эвересте,  отряд  англичан во главе с
Шиптоном,  при  участии нескольких  новозеландцев, совершил  восхождение  на
близлежащую вершину Чо-Ойю -- для тренировки  и испытания нового снаряжения.
Сильно облегчала задачу англичанам разведка, произведенная  швейцарцами.  Но
самое главное --  они приготовились  совершить  отчаянное усилие, потому что
привыкли  считать Эверест "своей"  горой, а тут он грозил выскользнуть у них
из рук. Перед ними  ходили на штурм  швейцарцы. На очереди стояли  французы,
затем опять швейцарцы. Поздней осенью 1952 года путешественники, пришедшие в
Солу Кхумбу через Нангпа Ла из Тибета,  сообщили, будто на  северной стороне
из Ронгбука почти одновременно  с нами ходила русская  экспедиция. Следовало
ожидать,  что  русские  вскоре  предпримут  новую  попытку33. Кольцо  вокруг
высочайшей из вершин все  сужалось, и можно было  почти не сомневаться, что,
если англичане не победят теперь, им уже не видать победы.
     Я не знал никого из участников  новой экспедиции. вначале ее возглавлял
Эрик Шиптон, затем его  сменил  полковник  Джон Хант; он много лет прожил  в
Индии  и совершил  не одно восхождение, однако мне  никогда не приходилось с
ним встречаться. С Хантом приезжал цвет английского альпинизма, а также двое
новозеландцев  (новый вид чилина-нга для  меня!);  один  из  них  --  Эдмунд
Хиллари  -- участвовал как в  разведывательном походе на Эверест  1951 года,
так  и  в экспедиции  на Чо-Ойю  в 1952 году. Я вспомнил осложнения, имевшие
место в 1951 году в связи с бакшишем  и оплатой  непальских  носильщиков,  и
сказал об этом миссис Гендерсон.
     --  Но ведь  это как раз одна  из причин  того, почему  так  важно ваше
участие,  -- ответила она.  -- Вам легче  других  договориться с непальцами;
если вы пойдете, осложнений не будет.
     -- Я скоро решу, -- сказал я ей. И продолжал размышлять.
     На всем  протяжении моего  рассказа я  был откровенным, хочу оставаться
откровенным и дальше. Итак, скажу откровенно, я предпочел бы идти на Эверест
со  швейцарцами.  Вопреки стараниям некоторых  лиц извратить  мою мысль  это
вовсе  не  значит,  что  я  невзлюбил англичан.  Мне  приходилось  совершать
восхождения с англичанами чаще, чем с кем-либо другим, и я чувствовал себя с
ними  очень  хорошо,  а некоторых из них,  например мистера Гибсона,  майора
Осместона, майора Уайта, мистера Тильмана, мистера Смайса, лейтенанта Марча,
относил  к числу своих  лучших и самых близких друзей. И все-таки факт,  что
англичане обычно более  сдержанны и чопорны, чем представители известных мне
других народов; особенно же это проявляется, как я  думаю, в отношении людей
не их расы.  Может  быть, все  дело в  том, что  они так  долго  правили  на
Востоке, может быть, это заложено в  самой их природе, во всяком случае, это
факт,  который  мы, шерпы,  имели возможность наблюдать не раз,  так  как на
протяжении  ряда лет ходим в горы с людьми многих национальностей. Швейцарцы
и французы относились ко мне как  к товарищу, к равному,  что невозможно для
англичанина.  Англичане приветливы,  они отважны, неизменно  справедливы. Но
столь же  неизменно существует невидимая  черта между ними и прочими,  между
сахибом и носильщиком;  для шерпов, привыкших жить  без  такого рода "черт",
это может быть чревато затруднениями и осложнениями.
     "Все это верно,  --  думал  я.  -- Но  насколько это важно?  Ты ладил с
англичанами раньше, поладишь и теперь. К тому же речь идет не  о приеме и не
о званом ужине,  а об  Эвересте... Эверест  -- твоя  жизнь, твоя  мечта. Что
будет,  если  ты  станешь  ждать  французов или швейцарцев?  Что  ты  будешь
чувствовать,  если  англичане возьмут вершину, а  тебя не будет с ними?  Для
тебя не меньше, чем для них, вопрос стоит так: теперь или никогда".
     Вы думаете, у вас голова идет  кругом. Принимаете решение,  потом опять
начинаете  колебаться, потом снова решаетесь... "Мне почти  тридцать девять,
-- думал я. -- Я приближаюсь к концу своего "критического возраста". Сколько
я еще  смогу  участвовать в  восхождениях?  Или я  уже вышел  из строя из-за
переутомления и  только что  перенесенной болезни?  Сколько  раз я ходил  на
Эверест? Шесть, включая Денмана. Это будет седьмой раз -- счастливое число у
шерпов, как и у большинства народов. В нашей игре в кости, как у чилина-нга,
"семь" -- хорошая цифра. Если семеро берутся за дело, у них больше надежд на
успех, семеро детей в семье -- самое  счастливое число. У моей  матери  было
семеро сыновей. Это будет мой седьмой поход на Эверест..."
     Меня беспокоило мое здоровье. Пробыв  некоторое время дома,  я перестал
болеть,  но по-прежнему испытывал  слабость  и не восстановил своего веса. А
что же  будет  после  еще одной  большой экспедиции,  третьей  на протяжении
немногим   более  года?  Подобно  швейцарцам,  англичане  хотели,  чтобы   я
одновременно выступал в роли сирдара и восходителя, а я уже сказал себе, что
такая комбинация -- это чересчур.  Но как же быть? Я думал так усиленно, что
почти не  спал по ночам. "Если так будет продолжаться, -- подумал я, -- то я
только  опять  заболею". И вот  однажды я вышел из дому, направился к миссис
Гендерсон и  сказал: "Хорошо,  я пойду". Чего я не мог сказать ей, что мне и
сейчас трудно выразить надлежащим образом, -- я решил идти потому, что иначе
просто не мог.
     Но одно дело было сказать "да" миссис Гендерсон, другое --  убедить Анг
Ламу.
     --  Ты слишком  слаб,  --  возражала  она. --  Ты опять  заболеешь  или
поскользнешься на льду, упадешь и убьешься.
     -- Что ты, я буду осторожен, -- сказал я. -- Как всегда.
     -- Это слишком опасно.
     -- Мне платят за восхождение, а не за детские игры. Я должен делать то,
за что мне платят.
     -- Это безрассудство, -- настаивала Анг Ламу. -- Тебе нет дела до  меня
и до детей, нет дела до того, что будет с нами, если ты убьешься.
     --  Ничего подобного.  Но такова  моя работа, моя жизнь. Неужели  ты не
понимаешь  этого? Ты командуешь домашним хозяйством, и я не вмешиваюсь, зато
что касается Эвереста, я не позволю никому вмешиваться.
     -- Ты с ума сошел. Ты убьешь сам себя в этих горах. Ты погибнешь.
     --  Хорошо, я  погибну. Но уж если мне придется  помирать, то лучше  на
Эвересте, чем под одной крышей с тобой!
     Думаю, все  мужья и жены иногда говорят друг с другом в таком духе.  Мы
разругались, потом  помирились, потом  опять разругались. Наконец  Анг  Ламу
убедилась в моей решимости и сказала:
     -- Ладно, твоя взяла.
     Итак, эта  сторона  была  улажена. Однако я не менее жены беспокоился о
денежном вопросе, чем будет кормиться моя семья, независимо от того, вернусь
я или  нет.  Мне предлагали  хорошую, по  старым понятиям, оплату:  основное
жалованье триста рупий в  месяц (рядовые  шерпы получали сто -- сто двадцать
пять), в случае  моей  гибели  семье полагалась компенсация  в размере  двух
тысяч рупий, то есть вдвое больше того, что  было словлено со швейцарцами, и
вчетверо  больше  того,  что было раньше.  Однако  в мире произошли  большие
изменения,  стоимость  жизни  заметно  возросла,  и  даже  такая  оплата  не
составляла достаточного обеспечения. Я решил  переговорить  с  Рабиндранатом
Митрой,   молодым   образованным   бенгальцем,   владельцем   типографии   в
Дарджилинге,  --  за последние  два года  он  стал  моим  близким  другом  и
советчиком.  Он обещал,  если  со мной  что-нибудь  случится, устроить  сбор
средств в пользу моей семьи.
     Одновременно я усиленно тренировался, стараясь восстановить свою форму.
Вставал рано утром, нагружал  рюкзак камнями и совершал  длительные прогулки
по холмам вокруг города -- так  было у меня заведено уже на  протяжении ряда
лет  перед  большими  экспедициями. Я  не курил, не  пил,  избегал  пирушек,
которые  обычно  очень  люблю.  И все  это  время думал, планировал,  строил
предположения, как пройдет мой седьмой  поход  на  Эверест. "На  этот раз ты
должен  одолеть вершину, -- твердил я себе.  -- Одолеть или погибнуть..."  И
еще: "Все это  так, но ты не можешь взять вершину один. Кто-то будет  идти с
тобой. На большой горе ты не можешь  уйти  от своих спутников и подняться на
вершину один. Даже если  бы ты  сделал  это и  вернулся обратно живой, никто
тебе  не поверит... На этот раз с тобой  не будет Ламбера. Кто же это будет?
Кто-то будет, и мы взойдем на вершину вместе. Взойдем. Должны взойти. Либо я
возьму вершину, либо погибну..."
     Вместе с миссис Гендерсон мы подобрали двадцать шерпов в соответствии с
заказом  англичан.  Отряд  получился  сильный,  в  него   вошли  большинство
ветеранов  Эвереста, участники  разведывательного  восхождения  1951  года и
швейцарских экспедиций.  Старшим по возрасту  был  мой давнишний  друг  Дава
Тхондуп. Хотя ему  было уже около  пятидесяти  и  он никогда не  отказывался
выпить, если представлялась такая возможность, он  оставался одним из лучших
восходителей34. Двое младших были мои  племянники -- Топгей,  поднявшийся за
год до этого на Южное седло, и  Гомбу (сын моей сестры Ламу Кипа), в котором
я  также  не  сомневался. Памятуя осложнения 1951 года, а также слова миссис
Гендерсон,  я  предупредил наших  людей, чтобы они не  устраивали  споров  и
неприятностей из-за денежных  вопросов -- бакшиша не ожидается,  и требовать
его  не надо;  если же возникнут недоразумения, пусть обращаются ко мне, и я
постараюсь уладить вопрос ко всеобщему удовлетворению.
     Я уже приступил к исполнению обязанностей сирдара  со всеми вытекающими
отсюда  проблемами,  а  скоро  мне  опять  предстояло  стать  к  тому  же  и
восходителем. Снова меня  ожидала двойная  работа, которая  вымотала из меня
все  силы,  когда  я был  вместе со  швейцарцами.  Однако ничего другого  не
оставалось.  Ради возможности пойти  на  Эверест я  согласился  бы на  любую
работу, начиная с судомойки и кончая, погонщиком йети.
     Выход  из  Дарджилинга был назначен на 1  марта, и чем ближе надвигался
этот день, тем лихорадочнее шли приготовления и тем больше мы волновались. С
нами пошли многие  женщины, одни до Намче-Базара, другие до базового лагеря:
говорят, после  нашего ухода Тунг Сунг Басти напоминал заброшенную  деревню.
Поскольку  швейцарцы побывали так близко  от вершины, вероятность  успешного
штурма  казалась  большей, чем  когда-либо,  и  нас  провожали  с  особенным
почетом.  Когда  я  заходил проститься с  друзьями,  они клали  мне на плечи
особые шейные платки -- кхата. Мой друг Митра (я зеву его Роби Бабу) дал мне
с  собой  небольшой  индийский флажок,  сказав  при  этом:  "Донеси  его  до
заветного места". А моя  младшая дочь Нима вручила мне огрызок красно-синего
карандаша, которым рисовала в школе; я обещал донести его тоже до "заветного
места", если бог этого захочет и будет добр ко мне.  Затем мы попрощались, и
я был  рад, что прощание с семьей  происходило дома, а не на глазах у людей,
потому что не люблю выставлять на всеобщее обозрение свои чувства в подобных
случаях.
     Мы снова двинулись  по знакомому  пути: сначала вниз на равнину,  затем
поездом на запад  до Раксаула,  а оттуда вверх в Непал. Мы ехали  в  одежде,
полученной  в различных экспедициях,  и  представляли  собой,  должно  быть,
живописное  зрелище. В  Катманду нас ждали уже несколько англичан, остальные
прибыли почти одновременно с нами. Помимо  полковника Ханта,  майора Уайли и
Хиллари, которых я уже упоминал выше,  собралось еще семеро альпинистов: Том
Бурдиллон, Чарлз Эванс, Альфред Грегори, Джордж Лоу (он,  как и Хиллари, был
из Новой Зеландии), Уилфрид Нойс,  Джордж Бенд и Майкл  Уэстмекотт. Приехали
также экспедиционный врач Майкл Уорд, ученый  Гриффит Пью, который собирался
провести  разного  рода  наблюдения,  и Том  Стобарт,  кинооператор. Наконец
несколько  позже  прибыл  корреспондент  "Таймс"  Джемс  Моррис  (его газета
участвовала в финансировании экспедиции).
     Англичане встретили нас  очень тепло, но, к сожалению,  почти тотчас же
начались  осложнения.  Должен повторить  здесь то, что  говорил  раньше,  --
рассказывая о  подобного  рода  недоразумениях,  я  стараюсь быть искренним,
говорить лишь о том, что  происходило на самом деле,  никого не обвиняя и не
упрекая. Шерпская поговорка гласит,  что в  большом доме не без  ссор, -- и,
действительно, я не  помню  экспедиции, в которой  все  прошло бы совершенно
гладко от  начала  до  конца. Но экспедицию  1953  года отличает  от  других
большое внимание, которое  уделяла ей впоследствии печать. Люди разного рода
стали извращать факты для своих  целей, так что многое  в конце концов стало
выглядеть совсем иначе, чем было на самом деле.  В своей книге об экспедиции
полковник Хант (ныне бригадир сэр Джон) почти совершенно не касается имевших
место осложнений35; и,  возможно,  он прав, потому что составлял официальный
отчет,  писал  как  англичанин  для  англичан  и,  разумеется,  ни  одно  из
случившихся  недоразумений  не  имеет какого-либо  значения  в  сравнении  с
величием совершенного. Однако каждый человек  рассказывает свою  историю  --
точно так же,  как он живет свою жизнь,  -- основываясь на своей собственной
точке зрения. А  моя история  не  "официальная". Я не англичанин,  я шерп, я
должен рассказывать то, что видел и  пережил  сам,  а не кто-нибудь  другой,
иначе моя книга не будет искренней и не будет ничего стоить.
     Первое осложнение  возникло в день нашего  прибытия  в  Катманду и было
связано  с устройством шерпов  на ночевку. Нам  отвели  для этой цели гараж,
бывшую  конюшню при британском посольстве  (альпинисты  разместились в самом
посольстве), и шерпам  это пришлось не по душе особенно потому,  что там  не
было  туалета.  Мне  трудно  упрекать их за это,  ведь  наш  народ давно уже
перерос уровень "кули"; я сообщил о недовольстве шерпов  англичанам  и хотел
было обратиться  в  гостиницу, чтобы выразить этим наш протест. Однако  было
уже слишком поздно,  кроме того, я  стремился  уладить  недоразумение,  а не
усугублять его. Поэтому я сказал шерпам:
     -- Это только на одну ночь. Постараемся устроиться возможно удобнее.
     Носильщики   еще  поворчали,  но   согласились  и  стали  укладываться;
присоединился к ним и я, хотя мне отвели отдельную комнату. Все же утром они
выразили свое неудовольствие, использовав дорожку  перед гаражом  в качестве
уборной. Служащие посольства страшно рассердились и принялись ругать шерпов,
да только вряд ли кто-нибудь обратил на них внимание.

Дальше