Тенцинг Норгей. Тигр снегов

     Именно тут произошло мое первое знакомство с прессой; впоследствии  мне
приходилось иметь с ней дело еще не раз. Я  уже говорил, что  часть расходов
экспедиции была  оплачена "Тайме",  поэтому  англичане не  разрешали  давать
каких-либо  сведений другим газетам. Между тем слух  об  инциденте с гаражом
быстро распространился, а поскольку я не  был  связан никакими соглашениями,
меня немедленно окружили журналисты.
     "Ничего  заслуживающего внимания не произошло", -- сказал  я им. Однако
не все корреспонденты добросовестны.  Должен с сожалением признать,  что мои
слова  были  извращены с целью обострить  отношения.  Подобно  горам, пресса
может вознести человека на большую высоту и сбросить его глубоко вниз. Таков
один из мучительных уроков, которые мне пришлось усвоить в связи  со взятием
Эвереста.
     Как бы  то ни было, несколько часов  спустя  и пресса и гараж  остались
позади.  Мы  доехали на  автобусе  до  Бхадгаона,  в  нескольких  километрах
восточное  Катманду,  --  там  находилось  снаряжение  экспедиции.  Начались
обычные   хлопоты:   упаковка  груза   в   тюки,  распределение   их   между
многочисленными  носильщиками-непальцами  и  прочие  дела,  без  которых  не
отправишь в путь большой караван.
     Не  обошлось  и  тут  без  шума.  Выяснилось,  что  шерпам  не  выдадут
экспедиционной одежды  и  снаряжения (за исключением спальных мешков),  пока
караван не придет в Солу Кхумбу. Это задело их не меньше, чем происшествие с
гаражом.
     -- Почему так? -- спрашивали они. -- В других  экспедициях нам выдавали
наши вещи сразу, мы хотим, чтобы так было и теперь.
     Однако полковник Хант считал, что если не  выдавать вещи сейчас, то они
лучше  сохранятся  для  использования в горах. Я  снова оказался  между двух
огней, стараясь примирить обе стороны.
     --  Зачем  столько шума из-за  пустяков? -- говорил  я шерпам. --  Если
выдадут  вещи  сейчас, придется  самим же тащить все. А  так  это снаряжение
несут непальские носильщики.
     В конце концов мы выступили. Подобно большинству крупных экспедиций, мы
следовали двумя  отрядами  с промежутком  в один день. Я  командовал  первой
колонной, майор Уайли  --  второй. Уайли  был  отличный человек, он свободно
говорил по-непальски и  очень хорошо относился к местным носильщикам. Тем не
менее  у нас обоих было немало хлопот, потому что плохое начало  повлекло за
собой непрестанные жалобы и недовольство. То одно было  не  так, то  другое.
Даже из-за питания вышел спор:  англичане ели в основном привезенные с собой
консервированные продукты, а шерпам покупали продовольствие на  месте, шерпы
же считали, что должны есть то же,  что  англичане. В  некоторых вопросах  я
считал шерпов правыми, в других -- нет и так и говорил им. Больше всего меня
злило,  когда  они  не высказывали ничего определенного, а только ворчали  и
бормотали.  У меня  такая  натура  --  говорить  прямо,  что  думаешь,  и  я
предпочитаю, чтобы и другие так поступали.
     -- Ну ладно!  Бросьте шуметь из-за  пустяков, -- говорил  я им. --  Нас
ждет гора!
     И мы шли вверх-вниз, вверх-вниз через холмы, долины и реки. Несмотря на
все неприятности,  горы,  как обычно,  оказывали  на меня  воздействие  -- с
каждым днем  я чувствовал  себя лучше.  Вначале я  побаивался, что  совершил
ошибку, согласившись идти, что болезнь слишком  истощила  меня. Теперь  же я
убедился,  что  со  здоровьем  все в  порядке, и поблагодарил мысленно бога.
Когда  я  думал об  Эвересте  и о  предстоявших  нам  великих  днях,  жалобы
товарищей казались мне кудахтаньем старых кур.
     Мои   собственные   отношения   с   англичанами   складывались   вполне
удовлетворительно. Правда,  они  не  носили  непринужденного,  товарищеского
характера, как со швейцарцами.  Я не делил палатку ни с кем из англичан, как
это было  с Ламбером, мы  не шутили и не  поддразнивали  друг друга. Тем  не
менее  полковник  Хант  был  отличный  человек  и превосходный руководитель.
Хиллари,  с  которым  я  уже  тогда  много  общался,   держался  спокойно  и
дружелюбно,  да и  все остальные альпинисты относились  ко мне внимательно и
приветливо.
     --  Ну  хорошо,  они  не  такие,  как  швейцарцы,  --  говорил  я  моим
недовольным товарищам-шерпам. -- И  почему  бы им быть такими же? Это другой
народ. Думайте побольше о горе и поменьше о своем мелком недовольстве, и все
будет в порядке.
     Мы  пришли в Намче-Базар  25 марта. Снова самый  горячий  прием, песни,
пляски,  потоки чанга. Снова мать  и другие родные пришли из Тами повидаться
со  мной; встретившись с  полковником  Хантом,  мать благословила его  и всю
экспедицию.  Вместе с  тем, как  и  оставшаяся  в Дарджилинге Анг  Ламу, она
считала, что я слишком часто подвергаю себя опасности на Эвересте, и умоляла
меня быть осторожным.
     -- Не тревожься,  ама  ла, --  отвечал  я. -- На этот  раз мы,  похоже,
взойдем на вершину, и тогда мне больше незачем будет ходить туда.
     Я всем сердцем надеялся, что это так и будет.
     Из Намче мы направились  к  монастырю  Тьянгбоче; он должен был служить
нам своего рода временной  базой. Здесь  произошло последнее и самое большое
осложнение  организационного характера. И  на этот раз все  заварилось из-за
одежды и  снаряжения: раздавая их шерпам, англичане заявили, что большинство
вещей  выдается  только  для   пользования  при  восхождении  с  последующим
возвратом, а не в полную собственность. Это вызвало невиданную  дотоле  бурю
возмущения. Во всех предыдущих  экспедициях, в том  числе и английских, вещи
выдавались без каких-либо условий, и большинство шерпов заявило теперь, что,
если  не  будет соблюдаться старый  порядок,  они вовсе не пойдут. Полковник
Хант объяснил свою точку зрения:  он считал неправильным заранее дарить вещи
так,  ни  за что ни  про что; вернее будет  оставить их  шерпам потом. --  в
качестве вознаграждения  за  хорошую  работу.  Но шерпам эта  идея отнюдь не
пришлась по  душе.  Они считали  одежду и  снаряжение частью положенного  им
жалованья  и отказывались продолжать  путь, если не получат одежду именно на
таких условиях.
     Это  был для  меня  самый  тяжелый момент  за всю экспедицию.  Вместе с
майором Уайли, который тоже всячески старался восстановить мир, я чувствовал
себя словно зажатым в тиски.  Каждая сторона считала, что я действую на руку
другой;  шерпы  намекали, что  англичане нарочно платят  мне большие деньги,
чтобы я  стоял за них. Порой я жалел, что я не рядовой носильщик, а один раз
сказал майору Уайли:
     --  Послушайте, я взял  с  собой  швейцарское  снаряжение  и  собираюсь
пользоваться им.  Отдайте мое английское снаряжение другим, может  быть, они
успокоятся.
     Разумеется,  таким  путем ничего нельзя было  уладить.  Споры и  ругань
продолжались,  пока не  был найден  компромисс, на  который пошли все шерпы,
кроме двоих -- Пасанга Пхутара (Жокея) и Анг Дава; оба ушли  из экспедиции и
направились домой.  Пасанг (он был помощником сирдара)  -- способный и умный
человек, и я  жалел, что он уходит. Однако Пасанг вел себя  как политик:  он
был  зачинщиком почти всех  недовольств и осложнений; после  ухода его и Анг
Дава все остальные быстро успокоились. Я не боюсь признаться, что облегченно
вздохнул, потому что  всегда ненавижу брюзжание и столкновения  по  мелочам,
когда идет речь  о великом деле. Когда люди идут в горы, им следует забыть о
кротовых бугорках. Кто идет на большое дело, должен обладать большой душой.
     Я  проводил  взглядом  Жокея  и  Анг  Дава,  спускавшихся  по  тропе  к
Намче-Базару,  потом обернулся  и  посмотрел  на других шерпов. Они  уже  не
стояли с обиженным видом,  а принялись за  свою  работу. Тогда я поглядел на
то, что  ждало  нас  впереди:  горы,  долины, ледники,  а  над  всем, словно
огромные  башни, великие вершины Ама Даблам и Тавече, Нупцзе и Лхоцзе. A вот
позади них  в  облачке снежной пыли и Эверест, древняя Чомолунгма. Я позабыл
все остальное; неприятности, споры, ругань  потеряли разом  всякое значение.
Во  всем мире ничто больше  не имело  значения --  только Эверест, борьба  и
мечта.
     -- Ну что ж,  пошли на нее! -- крикнул я. И подумал: "Да, пошли на нее.
Вверх по ней. Вверх -- на этот раз, седьмой раз -- до самой вершины".
     Теперь или никогда...

     Шерпы за работой,  шерпы  говорят между собой. Частью  на родном языке,
частью по-непальски с примесью английского...
     -- Готовы выступать?
     -- Ача (все в порядке).
     -- Только хусиер --  будьте осторожны. Бара  сапур -- переход предстоит
большой.
     Выступаем в путь, вверх по леднику, по моренам.
     -- Ача?
     --  Нет,  не ача.  Той  йе!  Черт  побери!  (Обязательно  с  энергичным
плевком.) Укладка перекосилась!
     -- Каи чаи на. Ничего.
     -- Той йе! (Плевок.) Как так ничего! Мне нужно остановиться. Куче куче.
Пожалуйста.
     -- Ап  ке  укам. Делай как знаешь.  Постой-ка, я помогу тебе...  Теперь
ача?
     -- Ача. Туджи чей. Спасибо.
     -- Тогда пошли. Только хусиер. Здесь круто.
     -- Слишком круто. Той йе!
     Снова  плевки.  Снова карабкаемся  вверх,  снова ледники и  морены -- и
наконец очередной лагерь.
     -- Шабаш! Хорошо поработали! Справились.
     -- За сегодняшнюю работу нам, собственно, причитается бакшиш.
     -- Или хотя бы по пиале чанга.
     --  Был бы  чанг,  мы  бы  выпили за свое  здоровье... Таши делаи! Будь
здоров!
     -- Сам таши делаи! За всех нас!
     -- Шерпы зиндабад! Да здравствуют шерпы!
     Мы не пошли на  Эверест  сразу  из Тьянгбоче. По плану полковника Ханта
группа  должна  была  сначала  акклиматизироваться   и  попрактиковаться  со
снаряжением;  для  этого  мы  разбились  на три  отряда и  выступили в  горы
поблизости. В одном отряде со мной были Хант,  Лоу, Грегори и пять шерпов. В
течение примерно недели мы тренировались, базируясь  в лагере на высоте 5200
метров на леднике Нупцзе: совершали восхождения, вырубали ступени, проверяли
кислородную аппаратуру и всесторонне готовили себя к настоящей работе. После
этого  мы   вернулись  в  Тьянгбоче  и  вместе   с  другими  отрядами  стали
прокладывать  путь  к  леднику  Кхумбу,  к  месту базового  лагеря,  который
предполагалось разбить у подножия большого ледопада.
     После ухода  Пасанг Пхутара  англичане  и  шерпы ладили  гораздо лучше,
однако  по-прежнему  случались  отдельные  недоразумения.  Одной  из  причин
раздоров  было питание. Жаловались  шерпы  и  на  вес нош  при тренировочных
восхождениях:  англичане  установили  27  килограммов на  человека, а  шерпы
говорили, что это  чересчур много. Мне  все-таки удалось добиться уменьшения
грузов до 22,5 килограмма. Наконец я и сам поспорил  немного  с англичанами;
речь  шла  о  заброске  в горы  лесоматериалов для сооружения  мостов  через
трещины. Альпинисты привезли с собой  из Англии легкую длинную металлическую
лестницу, которая разбиралась по секциям, и считали, что этого достаточно. Я
возразил:  трещин будет много, очень  много,  мы  потеряем  немало  времени,
перетаскивая лестницу туда и обратно, а из бревен можно соорудить постоянные
переходы. Англичан больше  всего беспокоило, что  придется  платить  местным
шерпам за переноску материалов. Но я настаивал на своем, и они согласились.
     Собственно, с этих пор между англичанами и шерпами  не  случалось почти
никаких недоразумений,  установились  прекрасные отношения. Экспедиция  была
очень  велика, и порядки  в  ней царили чуть ли не  военные; конечно, многие
наши  люди  предпочли бы более свободную  атмосферу, поменьше формальностей.
Однако   даже  самые  заядлые  жалобщики  должны  были   признать,  что  все
организовано очень хорошо. Хант -- мы звали его Полковник-сахиб -- порой вел
дело  так,  будто  мы  составляли  воинское  подразделение,  но  был  всегда
справедлив  и   внимателен.  Майор  Уайли,  как  я   уже  говорил,  оказался
превосходным   начальником   транспорта.   Знакомясь  ближе   с   остальными
альпинистами, мы убеждались,  что они тоже приветливые, симпатичные люди.  И
если  я  рассказал здесь  о  небольших  осложнениях,  то лишь  с целью  дать
достоверный отчет о вопросах,  которые всячески  искажались  впоследствии, а
совсем  не для того,  чтобы упрекать  наших  добрых  друзей  и  товарищей по
экспедиции.  Не  было человека  счастливее  меня,  когда  все  недоразумения
остались наконец  позади. В  качестве  сирдара  и  восходителя  я  постоянно
оказывался  между двух  огней и совсем  не чувствовал себя приятно  в  таком
положении.
     В  базовом лагере кипела  работа:  поступали и  сортировались все новые
грузы,  кругом  вырастали палатки.  Лагерь напоминал целое поселение.  Здесь
собралось  множество   людей   --  не   только  непосредственные   участники
экспедиции, но и сотни местных шерпов, мужчин и женщин.
     Почти сразу же начал подниматься  вверх  по ледопаду отряд во  главе  с
Хиллари.  Я в  это время работал  в основном с  майором Уайли, следил, чтобы
бесперебойно  шла   заброска  многотонного   груза.   За  каждым  участником
экспедиции  были  закреплены  строго   определенные  обязанности   --   одни
прокладывали маршрут через ледопад, другие переносили грузы, третьи отвечали
за кислородное обеспечение,  радио и  фотоаппаратуру, медикаменты и т.  д. В
это время врачи начали проводить медосмотр, и выяснилось, к несчастью, что у
одного  из  шерпов-ветеранов,  Гьялтсена, небольшие шумы в  сердце.  Ему  не
разрешили идти выше. Таким образом,  наш отряд  сократился  на три человека,
если  считать Жокея  и  Анг  Дава;  правда, тут подоспел Дава Тхондуп.  Выше
базового лагеря должно было  работать всего около сорока носильщиков; из них
человек двадцать пять на участке от Западного цирка и дальше.
     Мы получали  почту  еженедельно; с ней  приходили письма от  Анг Ламу и
моего  друга Митры. Новости  были невеселые:  Митра  созвал  собрание, чтобы
наладить  сбор  средств  для  моей семьи, но  там  было много  разговоров  и
никакого толку, и теперь Анг Ламу беспокоилась за будущее.  "Деньги, деньги,
-- думал я. -- От них  не спасешься даже  на вершине величайшей  из гор". Но
что я мог поделать? Ничего. Вместе с тем я не мог позволить домашним заботам
отвлекать меня. Это может показаться жестоким и эгоистичным, но я благодарен
горам  за  то, что они  помогают мне забывать  обо всем  остальном, о всяких
житейских  затруднениях, даже о семье и доме; я думаю лишь о предстоящем мне
деле.  В базовом лагере и  во все последующие дни только одна мысль занимала
меня -- Эверест, взять Эверест.
     Думаю,  что нет смысла вдаваться во все детали последовавших нескольких
недель.  Это уже  сделано  полковником  Хантом  в  его прекрасной книге.  Мы
проложили маршрут по  ледопаду -- проложили заново, потому что лед постоянно
смещается.  Вдоль  маршрута  выстроились вехи  с  флажками.  Были  вырублены
ступени, закреплены веревки, через трещины переброшены лестницы и деревянные
мостики,  и потянулась нескончаемая  цепочка шерпов-носильщиков -- сначала в
лагерь  2 на  ледопаде, а затем в  лагерь 3 у  начала цирка.  Погода  стояла
обычная  для  середины весны: с утра ясно, под вечер  облачность и небольшой
снег. Не было ни жестоких бурь, ни страшного ветра, ни морозов, которые  мне
пришлось испытать осенью. График был составлен так, что бригады чередовались
на  самой тяжелой  работе  и  каждый из  нас  время  от времени спускался из
верхних лагерей  вниз, не только  до базы, но даже еще дальше по  леднику до
селения  Лобудже.  Здесь бил ключ, окруженный  весенней  зеленью;  благодаря
меньшей высоте люди могли  быстрее  восстанавливать силы. Мне кажется, успех
экспедиции  во  многом  объясняется тем, что  было  время для  таких  вещей.
Швейцарцам, как вы помните, приходилось постоянно спешить.
     Между тем полковник Хант разрабатывал план восхождения на верхнюю часть
горы, и наступил день, когда он  сообщил в базовом лагере о своих  наметках.
Еще до начала экспедиции мне обещали, что я буду включен в штурмовую группу,
если  позволит  здоровье. Теперь  я  прошел  медицинскую проверку,  и  врачи
объявили,  что  я  здоровее  любого  другого.  Таким   образом,   я  получал
возможность  пойти на штурм, о чем так мечтал  и молился. Для взятия вершины
отобрали еще  троих:  Эванса  и  Бурдиллона (первая связка)  и  Хиллари (мой
партнер). Как именно мы должны были действовать, я объясню позднее. В случае
неудачи наших двоек намечалось организовать третью; однако это сулило немало
трудностей, и все надеялись, что такой надобности не будет.
     Я был  счастлив, как только может быть  счастлив  человек, но далеко не
все шерпы разделяли мой восторг. Вершина ничуть не влекла их  к себе, и  они
не могли понять меня.
     -- Ты сошел с ума, ау Тенцинг, -- говорили они мне. "Ау" значит "дядя";
так  они  стали  звать  меня в  то  время.  Конечно, это звучало  дружески и
уважительно, но заставляло меня чувствовать себя чуть ли не стариком. Они не
уставали твердить: -- Ты с ума сошел, ау Тенцинг. Ты погубишь себя, а как мы
сможем потом, смотреть в глаза ание (тете) Анг Ламу?
     -- Не нойте, словно старые бабы, -- отвечал я. -- Все будет в порядке.
     -- Но  даже если ты останешься цел, взойдешь  на вершину и благополучно
спустишься обратно -- все равно в этом  ничего нет хорошего. Ты только у нас
хлеб отобьешь.
     -- Что вы такое говорите?!
     -- Если Эверест возьмут, не будет больше экспедиций, не будет работы.
     --  Это вы сошли  с ума,  --  сердился я.  --  Если возьмут  Эверест, о
Гималаях  заговорят во всем мире. Тогда экспедиций  и работы  станет больше,
чем когда-либо.
     Потом я просто перестал с ними спорить.
     С момента распределения  и до самого конца мы с Хиллари составляли одну
двойку. От нас не требовали тяжелой работы. Мы  должны  были беречь  силы  и
заботиться  о том, чтобы быть в наилучшей форме. Пока остальные прокладывали
путь  по  склону Лхоцзе,  мы  все время ходили туда и обратно между  базовым
лагерем и  Западным цирком, перенося легкие грузы, тренируясь с кислородом и
помогая  молодым шерпам-новичкам преодолевать крутой ледопад. Сколько раз мы
проделали этот  путь, не знаю, но помню,  что  мы однажды  прошли от базы до
лагеря 4 и обратно за один день; понятно,  что это не удалось бы, если бы мы
не  шли  быстро. Хиллари  превосходный альпинист,  обладает  большой силой и
выносливостью;  хорошо он шел по снегу  и  льду, в чем много практиковался в
Новой  Зеландии. Как и положено людям  дела, особенно  англичанам,  он  мало
говорил, но это не мешало ему быть хорошим и веселым товарищем. Шерпы любили
его -- он всегда был готов делиться своими продуктами и снаряжением. Сдается
мне, что мы составляли  довольно комичную пару;  Хиллари  на  целых двадцать
сантиметров  выше  меня.  Впрочем,  это нам никогда не мешало.  В совместных
восхождениях мы  отлично сработались, и из нас получилась  сильная, надежная
связка.
     Расскажу об одном случае, показывающем, как мы работали вместе. Уже под
вечер мы спускались, страхуя друг друга, по ледопаду из лагеря 2 в лагерь 1;
Хиллари  впереди, я за ним. Мы пробирались между высокими ледяными сераками,
как вдруг снег под ногами Хиллари подался, и он провалился в трещину, крича:
"Тенцинг!  Тенцинг!"  К  счастью,  веревка,  которой мы  страховались,  была
натянута, и я не растерялся  -- всадил ледоруб в  снег и упал плашмя  рядом.
Мне удалось  остановить  падение Хиллари  --  он  пролетел всего около  пяти
метров,  --  а  затем  постепенно  вытащить его  наверх.  Я  протер  дыру  в
рукавицах, поднимая  своего напарника, однако  руки  не пострадали.  Хиллари
тоже был невредим, если не считать небольших ссадин. "Шабаш, Тенцинг! Хорошо
сделано!" -- поблагодарил он меня. Когда мы вернулись в лагерь, он рассказал
остальным, что, "не  будь Тенцинга, пришел  бы мне конец сегодня".  Это была
высокая похвала,  и я  радовался тому,  что смог  его выручить. Вообще-то во
всем  этом  не было ничего  необычного. Без несчастных случаев  в  горах  не
обходится, и восходители должны быть всегда готовы помочь друг другу.
     В цирке мы разбили  лагеря 3, 4 и 5  поблизости  от тех мест, где годом
раньше останавливались швейцарцы. Осенью  1952 года,  спеша спуститься вниз,
они оставили  в  лагере  4  немало продовольствия  и  снаряжения;  порывшись
немного  в снегу, я  обнаружил  теперь  оставленное.  Надо  сказать, что  мы
пользовались  имуществом швейцарцев на протяжении всего восхождения, начиная
со штабелей  дров у базы  и кончая  наполовину израсходованными кислородными
баллонами у самой вершины.
     Впрочем, у  меня  лично  и без  того  было  немало вещей,  полученных в
предыдущей   экспедиции.  Несмотря  на  превосходное  качество   британского
снаряжения, я  уже привык к швейцарскому  и  предпочитал  его.  Особенно мне
нравились меховые сапоги  -- они так чудесно согревали ноги и были к тому же
покрыты  водонепроницаемым брезентом  в  отличие от английской  обуви  --  и
швейцарская палатка, в которой я чувствовал себя почти как дома.
     Пока мы с Хиллари  работали  в цирке  и на ледопаде,  другие  участники
прокладывали путь к Южному седлу. Они шли в основном, так же как  мы осенью,
после  гибели  Мингмы Дордже,  по  склону Лхоцзе  вверх,  затем  к  верхушке
Контрфорса женевцев. Как и  швейцарцы, англичане разбили на этом отрезке два
лагеря. На это  ушло около трех недель, и, конечно, чем выше,  тем медленнее
продвигался  передовой отряд.  Под воздействием  высоты  состояние  здоровья
некоторых участников  значительно ухудшилось; Майклу  Уэстмекотту и  Джорджу
Бенду пришлось в конце концов спуститься вниз. Оба были отличные альпинисты,
а Уэстмекотта я  считал лучшим в экспедиции по технике  лазанья.  Интересно,
что они были оба  самые младшие по возрасту среди англичан; я часто замечал,
что  молодые  люди,  как  бы сильны  и ловки  они ни были, обычно  переносят
высокогорное восхождение гораздо  хуже, чем старшие, уже имеющие опыт работы
на больших высотах.
     Разумеется, не родился еще тот человек, который не испытывал бы никаких
трудностей  на   такой  горе,  как  Эверест.   Человеку  грозит   истощение,
обмораживание,  ему не хватает  воздуха.  Головная боль,  воспаление  горла,
потеря  аппетита,  бессонница... На большой  высоте англичанам,  чтобы  хоть
немножко отдохнуть, приходилось пользоваться  снотворными пилюлями. Мне было
легче,  чем  большинству  остальных,  возможно благодаря  моему  знаменитому
"третьему легкому". Конечно, я не мог взбежать бегом вверх по горе, однако и
на этот раз,  как это бывало раньше,  я чувствовал  себя по мере подъема все
лучше и лучше.
     Все время что-нибудь делать, постоянно быть чем-нибудь занятым -- вот в
чем секрет моей невосприимчивости к болезням и холоду. Проверять снаряжение,
следить за палатками,  греть снеговую воду для  питья...  А  если  уж совсем
нечего  делать,  то  я стучу  ногами и  руками о камень или лед.  Непрерывно
двигаться, поддерживать циркуляцию крови, борясь с горной болезнью. Думаю, в
этом одна из  причин того, что у меня никогда не было головной боли и рвоты.
И никогда  я  не принимал снотворных порошков. Если заболевало  горло, то  я
полоскал его теплой водой с солью. На очень  большой высоте всегда пропадает
аппетит, приходится  заставлять  себя есть, зато из-за сухости  разреженного
воздуха часто  мучит страшная жажда. Мой опыт говорит,  что  в таких случаях
хуже всего есть  снег или пить холодную снеговую  воду  --  от  этого только
сильнее пересыхает и воспаляется горло. Гораздо лучше чай, кофе или  суп. Но
еще  больше  понравился нам  во  время  восхождения 1953 года лимонный  сок,
который мы разводили из порошка в  теплой  воде  с сахаром. В  предвершинной
части  горы  мы поглощали столько  этого  напитка, что я  стал называть нашу
экспедицию "лимонной".
     Работа на склоне Лхоцзе продвигалась успешно, и  на пути к Южному седлу
появились   лагеря   6   и  7.  Порой  разыгрывалась  буря,  и   приходилось
приостанавливать  восхождение;  порой  дела  не  ладились, и  полковник Хант
ругался на чистейшем хинди. В основном же все шло хорошо.
     К 20 мая передовой отряд был уже готов выступить из  лагеря  7 на Южное
седло.  Отряд состоял  из Уилфрида Нойса  и шестнадцати шерпов,  но утром 21
мая, когда им предстояло идти последний отрезок, те из нас, кто был внизу, в
цирке, увидели в бинокли только две  фигуры. Мы  угадали, что это сам Нойс и
наиболее сильный из его шерпов Аннуллу. Но что же случилось с остальными?
     Тут как раз наступило время Бенду  и Уэстмекотту спускаться вниз. Майор
Уайли находился с несколькими шерпами в лагере  6, готовый идти с грузами  в
лагерь 7.  В лагере  6, передовой  базе в  цирке, нас было семеро: полковник
Хант, Эванс, Бурдиллон, Лоу, Грегори, Хиллари и я. Ханту не  хотелось, чтобы
мы  расходовали  силы  за  несколько  дней  до  великого испытания:  ведь мы
составляли две штурмовые связки и вспомогательное звено. Все же кому-то надо
было подняться проверить, в чем дело.
     -- Если там какое-нибудь  недоразумение с шерпами,  -- сказал  я, -- то
моя обязанность идти туда. Я поговорю с ними и добьюсь, чтобы они  двинулись
дальше.
     Хиллари охотно вызвался сопровождать меня,  и вскоре  мы уже шли вверх.
Мы в первый  раз  поднимались  выше цирка,  и, хотя  нам  предстоял особенно
трудный  переход, оба радовались тому, что идем наконец  по настоящей  горе.
Пользуясь  кислородом,  мы поднимались  спокойно  и  уверенно  и  под  вечер
достигли лагеря 7, высоко на склоне Лхоцзе.
     Нойс и  Аннуллу были  там, они уже  вернулись с седла.  Уайли  со своим
отрядом  (они  поднялись из  лагеря 6) тоже был там, были и  шерпы,  которым
полагалось идти  вместе с Нойсом на  седло.  Некоторые из них  жаловались на
головную  боль  и на горло, все, конечно, устали,  но по-настоящему  больных
среди них не было,  а не пошли они главным образом потому, что боялись горы.
Однако теперь, после успешной вылазки Нойса и Аннуллу, страх почти прошел. Я
побыл с  шерпами,  подбадривал  их, массировал,  поил чаем  и лимонадом, и в
конце концов они  согласились  сделать попытку на следующий  день. В ту ночь
нас  сгрудилось в палатках лагеря  7 девятнадцать человек -- нельзя сказать,
чтобы мы  устроились  очень удобно.  Зато  мы  убедились,  что  не случилось
никакой беды. С наступлением  утра все двинулись в путь. Предполагалось, что
мы с Хиллари не пойдем дальше лагеря  7, но, уж  забравшись  так  далеко, мы
хотели довести  дело  до  конца  и выступили  вместе  со всеми  к  седлу  по
маршруту, проложенному Нойсом  и Аннуллу. В  тот же день мы успели проделать
весь путь обратно до лагеря  4  в  цирке;  это  составляло в общей сложности
около  полутора  тысяч метров по  вертикали  в оба конца в течение  тридцати
часов Мы устали, конечно, но не  слишком и после короткого отдыха снова были
в отличной форме.
     Настал момент начать  штурм  вершины По  плану сначала  на седло должны
были  подняться  Бурдиллон и Эванс вместе с полковником Хантом и несколькими
шерпами,  составлявшими   их   вспомогательный   отряд.  Затем   восходители
попытаются взять  вершину, а мы с Хиллари  в  сопровождении  Лоу,  Грегори и
другой  группы  шерпов идем на  седло; если Бурдиллон  и  Эванс не достигнут
цели,  на штурм выступаем мы. Впоследствии было немало разговоров и путаницы
относительно того, какая двойка была "первой" и какая "второй". Я  попытаюсь
здесь, в  меру моих  сил, внести ясность в этот вопрос. По  времени  Эванс и
Бурдиллон, бесспорно,  шли первыми. Им надлежало выйти из лагеря 8  на Южном
седле и подняться возможно  выше, если удастся -- до самой вершины. Но  ведь
от седла до вершины около тысячи метров, никто не разбивал для них бивака на
полпути,  и  пройти  за  один  день до  вершины  и  обратно  --  это был  бы
исключительный подвиг. Возможно,  это  удастся, все может быть, но никто  не
требовал от них  этого. Полковник  Хант называл попытку Бурдиллона и  Эванса
"разведочной  вылазкой" и сказал,  что  будет  вполне удовлетворен, если они
дойдут  до Южной вершины и осмотрят  оттуда последний отрезок предвершинного
гребня.
     Затем, если  им не  удастся продвинуться  дальше, настанет наш  черед с
Хиллари.  Но  для  нас на гребне  будет уже  разбит возможно  выше  еще один
лагерь, девятый.  Таким образом, мы совершим свою попытку, имея значительное
преимущество перед предыдущей  двойкой. В  случае новой неудачи можно будет,
проведя  реорганизацию,  сделать  еще  третью  попытку;  пока  же  по  плану
получалось,  что  решающий  штурм  выпадал  на  нашу  долю. После  окончания
экспедиции многие  газеты писали, будто  я возмущался  тем, что мне не  дали
идти на штурм первым. Это чистейшая неправда. Мои шансы были ничуть не хуже,
чем  шансы  других. Если уж  на  то  пошло, то как раз  мы  с  Хиллари  были
поставлены в наиболее благоприятные условия. На мой взгляд, план был во всех
отношениях правильным и разумным. Такую гору,  как Эверест, не возьмешь тем,
что  будешь  рваться вперед  очертя  голову,  стараясь  обогнать  товарищей.
Восхождение осуществляется медленно и осторожно, совместными усилиями  целой
группы людей. Конечно, мне  хотелось первым  взойти  на вершину -- это  была
мечта всей моей жизни. Однако, если бы успех выпал на долю другого, я принял
бы это как мужчина, а не как капризный ребенок. Так заведено в горах.
     Итак,  23  мая  отряд Бурдиллона  --  Эванса  покинул  цирк. 25  мая мы
последовали за ними: Хиллари и я,  Лоу и  Грегори  и восемь наиболее сильных
шерпов.  На склоне Лхоцзе  нам  встретились  шерпы, которые разбили для  нас
лагерь  на Южном седле, они  пожелали нам успеха.  А между тем  не было даже
известно,  придется ли нам вообще идти на штурм -- ведь на завтра намечалась
попытка Бурдиллона -- Эванса.
     Вокруг древка  моего ледоруба  я обернул  четыре  флажка.  Два  из них,
английский  и  Объединенных Наций,  привезла  с  собой  экспедиция.  Третий,
непальский, нам  преподнесли  в Катманду. А  четвертый,  индийский, был  тот
самый, который дал мне Роби Митра в Дарджилинге.
     -- Вы не возражаете, если я возьму его с собой? -- спросил я полковника
Ханта за несколько дней до штурма.
     -- Это отличная мысль, -- ответил он.
     И вот я иду по снегу со своими четырьмя флажками, но, куда я их донесу,
никто не  мог  знать.  Ведь Бурдиллон  и Эванс  тоже несли  с собой флажки и
успели уже подняться намного выше нас.
     Как и во время первого похода  на седло, мы с  Хиллари почти всю дорогу
пользовались кислородом. Экспедиция была оснащена аппаратами двух типов: так
называемым  "закрытым",  который  подает  чистый  кислород, и  "открытым", в
котором  кислород смешивается с окружающим воздухом. Бурдиллон и Эванс шли с
аппаратами первого типа, мы с Хиллари -- второго.  Хотя наши аппараты не так
облегчали дыхание, зато не чувствовалось резкого перехода, когда приходилось
выключать их; вообще они  производили более надежное впечатление. Наряду  со
снаряжением,  предназначенным  для  восхождения, мы пользовались  в  верхних
лагерях еще так  называемым "ночным  кислородом": брали аппараты  с  собой в
палатку, включали слабую  струю смеси и  дышали время от  времени в  течение
ночи, когда испытывали сильное удушье или не могли уснуть.
     Снова мы ночевали в лагере 7, только на этот раз не  в такой тесноте --
все остальные были  теперь выше или ниже нас. Утро  выдалось ясное, и вскоре
после нашего старта мы увидели высоко над собой,  у самой Южной вершины, две
точечки  --  Бурдиллона  и  Эванса.  Потом  они  исчезли,  а  мы  продолжали
восхождение  через верхнюю часть снежного склона Лхоцзе, вверх по Контрфорсу
женевцев до его высшей точки и, наконец, вниз, к Южному седлу. В лагере 8 мы
застали только шерпа Анг Тенсинга, которого мы звали Балу, Медведь36. Он был
одним  из   двух   носильщиков,   сопровождавших  полковника  Ханта,  однако
почувствовал  себя  плохо  в  то  утро и не  пошел с  остальными,  когда они
направились вверх. Анг Тенсинг  сообщил нам, что отряд выступил совсем рано:
Бурдиллон и  Эванс -- с заданием подняться возможно выше  и полковник Хант с
Да  Намгьялом  --  они  понесли  снаряжение   для  самого  высокого  лагеря,
предназначенного для нас  с Хиллари.  С тех  пор Анг Тенсинг  их не видел  и
знал, собственно,  даже меньше  нас -- мы  хоть видели две точки около Южной
вершины.
     Нам не  пришлось долго ждать. Придя на седло, мы почти сразу же увидели
полковника  Ханта   и  Да  Намгьяла,  спускавшихся   по  снежному  склону  с
юго-восточного  гребня,  и  поспешили  им  навстречу.  Оба  страшно  устали.
Полковник  Хант  свалился и  пролежал так  несколько  минут;  я  напоил  его
лимонадом и помог забраться в палатку. Отдохнув немного, Хант рассказал нам,
что они поднялись примерно до 8340 метров, то есть метров на шестьдесят выше
того места, где мы  с  Ламбером  устраивали  бивак годом раньше. Он надеялся
подняться еще дальше, до 8535 метров,  однако сил уже не было, и они сложили
на  снег снаряжение  для лагеря 9. Оставили и  кислородные баллоны, которыми
пользовались при  восхождении. Тяжелое состояние Ханта и Да Намгьяла как раз
объяснялось тем, что они спускались совершенно без кислорода. Оба  лежали по
своим палаткам, я продолжал поить их лимонным соком и чаем, и постепенно они
пришли в себя. Одно из самых моих приятных воспоминаний от экспедиции -- это
когда полковник  Хант выглянул из спального мешка и пробормотал: "Тенцинг, я
этого никогда не забуду".
     Затем мы снова принялись  ждать -- Бурдиллона и Эванса, и это  ожидание
затянулось  надолго. Я продолжал ухаживать за полковником и Да Намгьялом, но
чаще всего стоял снаружи, глядя в сторону вершины и пытаясь угадать, что там
происходит. Один раз, когда я заглянул в палатку Ханта, он сказал:
     -- Хорошо бы, они сделали это к коронации королевы.
     Я подумал: "Может быть, потому-то англичане и пошли первыми, а не мы  с
Хиллари". Однако тут же сказал себе: "Нет, это глупости. Нет ни "первых", ни
"вторых" -- Хант едва не поплатился жизнью, чтобы забросить припасы для меня
и Хиллари. Нет ни "первых",  ни "вторых" -- есть только Эверест, и  {кто-то}
должен  взять вершину". Я  опять  вышел  наружу и стал  всматриваться вверх,
гадая о судьбе товарищей.
     На  седле,  как  всегда,  было  морозно  и   ветрено,  лагерь   казался
заброшенным в окружении льда и обломков скал. Мы расположились там же, где и
швейцарцы в прошлом году, и вокруг нас валялись  каркасы от  старых палаток,
тюки  и  кислородные  баллоны,  словно  оставленные  призраками. Наш  лагерь
состоял  из  четырех палаток; из них одну заняли под снаряжение. Всего снизу
было поднято около трехсот пятидесяти килограммов груза. Я гордился тем, что
основную  часть  этой  работы  проделали  шерпы. Всего за  время  экспедиции
семнадцать  шерпов побывали на седле,  а шесть поднимались на него дважды, и
все  они  шли с  ношей  около  пятнадцати килограммов на брата,  причем  без
кислорода. "Где бы мы были без них?" -- спрашивал я себя. Ответ напрашивался
сам собой: "У подножия горы".
     Большинство  шерпов,  пришедших с  нами,  готовилось  к  спуску --  они
сделали свое дело, а в лагере не  хватало места для ночевки. Интересно,  что
среди них был самый  старый участник экспедиции --  Дава  Тхондуп  и один из
двух  самых  молодых, мой  племянник Топгей. С ними  поднялись  Аннуллу, Анг
Норбу  и Да Тенсинг (совершенно верно, Тенсингов было много, и  писались они
по-разному).  Поднявшиеся с первой  группой  Да Намгьял и Тенсинг Балу  тоже
пошли вниз.
     -- До свидания. Счастливо... Хусиер! Будь осторожен!.. Все будет ача --
в порядке.
     И  вот они ушли. Теперь на  седле  кроме  меня  оставались только  трое
шерпов: Анг Ньима, Анг Темпа и Пемба  -- их специально отобрали в помощь мне
и Хиллари на переходе до лагеря 9.
     Мы ждали  и смотрели вверх. Ждали -- смотрели вверх. И вот наконец, уже
под  вечер,  на снежном склоне показались две фигуры, спускавшиеся в сторону
лагеря. "Они  не дошли, -- подумал я. -- Слишком мало  времени прошло, чтобы
они   успели   дойти  до   вершины  и  вернуться".  Мы  поспешили  навстречу
восходителям --  оба  до  того выбились  из сил, что  едва могли  говорить и
двигаться.
     --  Нет, -- сообщили они,  -- до вершины  не  дошли.  Бурдиллон и Эванс
взяли Южную вершину, не  дойдя всего нескольких сот метров до цели и побывав
на  самой высокой точке, когда-либо достигнутой альпинистами. Дальше идти  у
них просто не было  сил. Стоя на Южной вершине,  они рассудили,  как и мы  с
Ламбером  годом  раньше,  что,  пожалуй, смогут  еще  добраться  до  главной
вершины, но вернуться оттуда живыми -- никогда. Их застигла бы ночь, а с ней
и смерть. Восходители знали это и повернули обратно.
     Мы  помогли Бурдиллону и Эвансу согреться, напоили их лимонадом и чаем.
Оба до того хотели  пить, что одолели разом  по две кварты37 жидкости, после
чего  мы  дали  им  отдохнуть  и  прийти   в  себя.  Однако  попозже.  когда
восходителям стало лучше,  я засыпал их вопросами: что  они делали и видели,
как маршрут, какие трудности.
     -- Тенцинг, я уверен, что вы с Хиллари справитесь,  -- сказал Эванс. --
Но подъем очень труден, из верхнего  лагеря придется идти еще часа четыре, а
то  и  пять. К  тому же там  опасно,  очень  круто,  карнизы, так что будьте
осторожны.  Впрочем,  если  погода   удержится,   вы  дойдете.  Не  придется
возвращаться на следующий год!
     Эванс  и Бурдиллон  совершенно выбились  из  сил  и,  конечно,  страшно
переживали свою неудачу. И тем  не менее они отвечали на  все  наши вопросы,
делали все, что могли, чтобы  помочь нам. Я подумал: "Вот так  и должно быть
при восхождениях. Вот как  гора воспитывает благородство в человеке". Где бы
мы  с  Хиллари  были без друзей?  Без  восходителей, проложивших маршрут,  и
шерпов, поднявших  грузы? Без  Бурдиллона  и Эванса,  Ханта  и  Да Намгьяла,
разведавших путь к вершине? Без Лоу и Грегори, Анг Ньима, Анг Темпа и Пемба,
которые пришли  сюда исключительно затем, чтобы помочь нам? Только благодаря
их  труду и самоотверженности  мы  получили  теперь  возможность  штурмовать
вершину.
     Десять человек  ночевали  на седле в трех  палатках. По плану мы должны
были  выступить на  следующее  утро, однако  ночью подул  необычайно сильный
ветер,  а  на  рассвете  он  ревел, словно  тысяча тигров.  О восхождении не
приходилось  и  думать.  Оставалось  только  ждать и надеяться,  что  ураган
выдохнется; к счастью, у нас имелось достаточно припасов, чтобы выждать один
лишний день. К  полудню ветер поослаб.  Идти на штурм было  уже  поздно,  но
Бурдиллон  и   Эванс  приготовились  спускаться.  Полковник  Хант  собирался
оставаться  на  седле,  пока  мы с Хиллари  завершим  нашу  попытку,  однако
Бурдиллон чувствовал  себя настолько плохо, что Хант решил сопровождать  его
вниз; с ними ушел и Анг Темпа, который тоже жаловался на здоровье.
     -- Счастливо! Берегите себя! -- сказал Эванс, уходя.  -- Помните:  если
вы возьмете вершину, то в будущем году сможете отдохнуть.
     Теперь в лагере  8 оставалось  шесть человек: Лоу,  Грегори, Анг Ньима,
Пемба, Хиллари и я. Шли часы, мы отлеживались в палатках, стараясь сохранить
тепло, и пили невероятное количество чая и кофе, бульона и лимонада; потом я
достал  семги, печенья и фруктов,  и мы заставили себя немного  поесть, хотя
никто не был  голоден.  И все  это время  я прислушивался  к хлеставшему  по
палаткам ветру. Он  дул то  сильнее,  усиливая мое  беспокойство, то слабее,
успокаивая меня. То и дело я выбирался наружу и стоял на  ветру,  на морозе,
глядя на высившуюся впереди часть горы.
     Настала  вторая  ночь,  а  погода  все ухудшалась. Мы лежали в спальных
мешках, тесно  прижавшись  друг  к  другу  и  дыша  "ночным  кислородом",  а
англичане проглотили снотворные пилюли. Я прислушивался к ветру и думал: "Он
должен  прекратиться. Он должен прекратиться,  чтобы  мы  завтра могли пойти
вверх. Семь раз я ходил на Эверест. Я люблю Эверест. Но семь раз должно быть
достаточно. Отсюда мы  должны  дойти до  вершины. На этот раз победа придет.
Теперь или никогда..."
     Прошел  еще час, за  ним  другой. Медленно,  страшно медленно  тянулось
время. Я вздремнул, проснулся, снова вздремнул. В полусне мой мозг продолжал
работать... "Сколько людей погибло на  Эвересте! --  думал я. -- Как на поле
сражения. Но в  один  прекрасный день  человек должен  победить.  И когда он
победит..."  Мысли летели  дальше.  Мне вспомнился  профессор Туччи,  как он
обещал познакомить меня с Неру. Если  я теперь дойду до вершины, это может и
в самом деле осуществиться. Потом  я подумал о Солу Кхумбу,  о  моем  старом
доме, об отце и матери. Подумал об их вере в бога, как они молились за меня,
и решил  сам  помолиться богу  и Эвересту. Тут мысли  смешались, на смену им
пришли сны.  Снились мне яки, резвящиеся  на пастбище, потом  большая  белая
лошадь. У нас считается, что это хорошо -- видеть во сне животных, и вот они
явились  мне во  сне.  А где-то за яками и  лошадью  маячило  еще видение --
что-то высокое, белое, достающее до самого неба...

     28 мая... В тот день мы  с Ламбером сделали последний бросок, пробились
от нашего  верхнего лагеря на гребне так высоко, как только могли. Теперь мы
с  Хиллари  находились  одним дневным переходом ниже, опаздывая на один день
против прошлогоднего -- ровно один год спустя.
     На  рассвете  ветер все еще дул,  но к восьми  часам стих. Мы поглядели
друг на друга и кивнули разом -- надо попытаться.
     Однако в течение ночи случилась неприятная вещь: заболел Пемба,  притом
настолько,  что  было ясно -- он  не  сможет участвовать в  штурме. Накануне
вышел из строя Анг  Темпа,  один из троих, назначенных  сопропождать  нас до
лагеря  9, теперь Пемба. От  первоначально намеченного отряда оставался один
Анг Ньима.  Это  означало,  что  остальным придется  нести  большую поклажу,
которая замедлит  наше  движение, сделает его  еще труднее. Но  делать  было
нечего. Чуть раньше девяти вышли в путь Лоу, Грегори и Анг Ньима. Каждый нес
около двадцати  килограммов  да еще кислородный аппарат. Примерно час спустя
начали восхождение  и  мы  с Хиллари, неся груз  более  двадцати килограммов
каждый. Было условлено, что  вспомогательный отряд возьмет на себя тяжелую и
длительную работу -- вырубать ступени во льду, так что мы  сможем потом идти
за  ними следом с  нормальной  скоростью,  не  утомляясь.  Или,  точнее, {не
слишком} утомляясь.
     Мы  прошли между промерзшими  скалами седла.  Затем ступили  на снежный
склон, за которым следовал длинный кулуар, ведущий в  сторону юго-восточного
гребня.  Удобные ступени, подготовленные  другими, значительно облегчили нам
подъем, и, подойдя около полудня к подножию гребня, мы догнали их. Чуть выше
и  в  стороне виднелось  несколько  шестов  и обрывки палатки --  здесь  был
когда-то наш с Ламбером верхний лагерь. Воспоминания нахлынули на меня... Мы
немедленно двинулись дальше и ступили на гребень. Здесь было довольно круто,
однако  не  слишком  узко,  скала  служила  достаточно надежной опорой, если
только  не  забывать о покрывающем ее  рыхлом  снеге. Примерно  пятьюдесятью
метрами  выше  старого  швейцарского  лагеря  мы достигли высшей  точки,  до
которой дошли за два дня до этого полковник Хант и Да Намгьял; здесь для нас
лежали на  снегу  палатка,  продукты  и  кислородные  баллоны.  Все  это  мы
навьючили  на себя  в дополнение  к  уже  имевшемуся грузу. Теперь  мы несли
немногим меньше тридцати килограммов.
     Гребень  стал  круче,  и  мы двигались  очень  медленно. Потом  начался
глубокий снег, и  пришлось снова вырубать ступени. Большую часть времени это
делал  Лоу,  мерно  взмахивая  ледорубом впереди  нас, следовавших за ним по
пятам. Около  двух  часов пополудни  мы все заметно устали  и  решили искать
место для лагеря. Мне  вспомнилось местечко, которое мы с Ламбером приметили
год назад, собираясь разбить там свой последний лагерь, если пойдем  еще раз
на вершину; однако  оно было все еще скрыто где-то наверху, а на пути к нему
не было такого места, где бы устояла палатка. И  мы двинулись дальше. Теперь
уже  впереди шел  я  --  сначала  все  так же по гребню, потом налево, через
крутой снежный склон к намеченной мною точке.
     -- Эй, куда ты  ведешь  нас? -- спросили Лоу и Грегори. -- Нам уже вниз
пора.
     -- Осталось совсем немного, -- ответил я. -- Еще минут пять.
     Мы шли дальше, а я все не мог найти свое место и только твердил:
     -- Еще пять минут... только пять минут.
     --  Да   сколько  же  всего  будет  этих  пятиминуток?!  --  воскликнул
недовольно Анг Ньима.
     Наконец  мы  дошли. На снегу  пониже  оголенного гребня, под прикрытием
большой  скалы, имелась небольшая, сравнительно ровная  площадка, на которой
мы  и  сбросили свои грузы.  Последовало  быстрое  прощание: "До свидания --
счастливо",  -- Лоу, Грегори  и Анг Ньима повернули к седлу, а мы с  Хиллари
остались одни. Близился вечер, мы находились на высоте примерно 8500 метров.
Вершина  Лхоцзе, четвертая  в  мире, на которую  мы  до  сих  пор  ежедневно
смотрели вверх, была  теперь  ниже  нас.  На  юго-востоке под  нами  торчала
Макалу.  Все  на  сотни  километров  вокруг было  ниже  нас,  кроме  вершины
Канченджанги далеко на востоке и белого гребня,  устремлявшегося к небу  над
нашей головой.
     Мы  принялись  разбивать   самый  высокий  лагерь,  который  когда-либо
существовал,  и  закончили работу уже  в  сумерки.  Сначала  срубили ледяные
горбики, выровняли площадку. Затем начался поединок с замерзшими веревками и
палаткой.  Оттяжки мы  обвязали вокруг  кислородных баллонов. На  любое дело
уходило  в пять раз больше времени, чем понадобилось  бы на равнине. В конце
концов палатка  была поставлена, мы забрались в нее  и нашли,  что внутри не
так уж плохо. Дул легкий ветерок, мороз был не  слишком большой, и мы смогли
даже  снять рукавицы,  Хиллари  стал  проверять кислородную аппаратуру,  а я
разжег примус и подогрел кофе и лимонад. Нас мучила страшная жажда, мы пили,
словно   верблюды.   Затем   съели   немного   супа,   сардин,   печенья   и
консервированных фруктов, причем последние до того замерзли, что их пришлось
оттаивать над примусом.
     Как мы ни старались  выровнять  пол под палаткой, это не удалось вполне
-- одна половина была сантиметров на тридцать выше другой. Хиллари расстелил
свой спальный мешок на верхней "полке", я на нижней. Забравшись в мешки,  мы
подкатились вплотную к стенкам палатки, чтобы прижимать ее полы своим весом.
Правда, ветер держался умеренный, но иногда  налетали  мощные  порывы, грозя
снести  нашу палаточку. Лежа таким образом, мы обсудили  план восхождения на
следующий  день. Потом наладили  "ночной кислород"  и попытались  уснуть.  В
пуховых мешках  мы лежали  во всей  одежде, я даже не  снял свои швейцарские
меховые  сапоги. На  ночь  альпинисты  обычно разуваются,  считают,  что это
улучшает  кровообращение в  ногах; однако на  больших высотах я  предпочитаю
оставаться обутым. Хиллари же разулся и поставил ботинки рядом.
     Шли часы. Я дремал, просыпался, дремал, просыпался. Просыпаясь,  каждый
раз прислушивался. В полночь ветер стих совершенно. "Бог  милостив к нам, --
подумал я. --  Чомолунгма милостива  к нам". Единственным звуком было теперь
наше собственное дыхание...
     29 мая... В этот день мы с Ламбером отступали от  седла к  цирку. Вниз,
вниз, вниз...
     Примерно с половины четвертого утра мы начали  понемногу  шевелиться. Я
разжег примус  и растопил снегу для лимонада и кофе,  затем мы доели остатки
вчерашнего  ужина. По-прежнему было безветренно. Открыв немного спустя полог
палатки, мы  увидели  ясное  небо и спокойный  ландшафт  в утреннем свете. Я
указал Хиллари  вниз на маленькую точечку -- монастырь Тьянгбоче, пять тысяч
метров под нами. "Бог моего  отца и моей матери, -- произнес я про себя,  --
будь милостив ко мне сегодня".
     Однако  с  самого  начала  нас  ожидала неприятность:  ботинки  Хиллари
замерзли за  ночь и превратились  прямо-таки в  чугунные слитки.  Целый  час
пришлось  отогревать  их над примусом, разминать  и изгибать. В конце концов
вся палатка наполнилась запахом паленой  кожи, а мы оба  дышали  так тяжело,
словно уже шли на штурм.  Хиллари был очень озабочен задержкой и беспокоился
за свои ноги.
     -- Боюсь, как бы мне не обморозиться вроде Ламбера, -- сказал он.
     Наконец  он обулся, и мы стали  готовить остальное снаряжение.  В  этот
решающий день на мне была одежда из самых различных мест. Сапоги,  как я уже
говорил, были швейцарские,  куртку  и  некоторые другие предметы  выдали мне
англичане.  Носки связала Анг  Ламу,  свитер  подарила  миссис Гендерсон  из
Гималайского клуба. Шерстяной шлем остался мне  на память от Эрла Денмана. И
наконец,  самое  главное, мой красный  шарф я получил от Раймона Ламбера. Он
вручил его мне в конце осенней  экспедиции и сказал с улыбкой: "Держи, может
быть, пригодится".  И с тех самых пор я  твердо  знал,  для  чего именно мне
должен пригодиться шарф Ламбера.
     В 6  часов 30  минут  мы  выбрались  из палатки  наружу. Погода  стояла
по-прежнему тихая и  безветренная. На руках  у  нас были шелковые  перчатки,
затем шерстяные варежки  и сверху  ветронепроницаемые  рукавицы.  Мы  надели
кошки и взвалили на  спины четырнадцатикилограммовые кислородные аппараты --
вся наша ноша на последнем  отрезке восхождения.  Древко моего ледоруба было
плотно  обернуто  четырьмя  флажками,  а  в  кармане  куртки  лежал  огрызок
красно-синего карандаша.
     -- Готов?
     -- Ача. Готов.
     И мы пошли.
     Ботинки Хиллари все еще не размялись как следует, у него мерзли ноги, и
он  попросил  меня  идти  впереди.  Так  мы  и  двигались  некоторое  время,
соединенные  веревкой,  --  от  лагерной  площадки  вверх, к  юго-восточному
гребню,  затем по гребню  к  Южной  вершине.  Местами  нам попадались  следы
Бурдиллона и  Эванса, по ним даже можно было идти, но большинство следов уже
замело  ветром,  и  мне приходилось вытаптывать или  вырубать новые ступени.
Спустя некоторое время  мы добрались до места, которое я  узнал: здесь мы  с
Ламбером остановились и повернули обратно. Я указал  Хиллари на это место  и
попытался объяснить ему через кислородную маску,  в чем дело,  а сам думал о
том, как отличается этот штурм  от  прошлого: тогда  ветер и  мороз,  теперь
яркое  солнце;  думал  о  том,  что  в  день  нашего  решающего  броска  нам
сопутствует удача. Хиллари уже разошелся, и мы поменялись местами; мы так  и
продолжали  затем  меняться  --  то  один,  то  другой  шел  впереди,  делая
ступеньки.  Ближе  к  Южной  вершине нам  удалось  отыскать  два кислородных
баллона,  оставленные  для  нас Бурдиллоном и  Эвансом.  Мы соскребли  лед с
манометров и  обнаружили, к  своей радости, что баллоны полны. Это означало,
что у нас  есть в запасе кислород  на обратный спуск к седлу и  что мы можем
позволить себе расходовать больше на последнем отрезке подъема.
     Мы оставили находку лежать на месте  и пошли дальше. До сих пор все, за
исключением погоды, шло так же, как в прошлом году: крутой зубчатый гребень,
налево  скалистый  обрыв, направо снежные карнизы скрывают второй обрыв.  Но
дальше,  как раз под  Южной вершиной,  гребень расширялся,  образуя  снежный
откос, и главная крутизна находилась уже не по сторонам, а впереди нас -- мы
поднимались почти отвесно вверх по белой стене. Хуже всего было то, что снег
оказался рыхлым и все время скользил вниз -- и мы вместе  с ним;  один раз я
даже  подумал:  "Теперь  он уже не  остановится,  и мы проскользим с  ним до
самого подножия". Для меня это было единственное по-настоящему трудное место
на  всем  подъеме  --  тут  дело  зависело  не  только от твоих  собственных
действий,  но  и  от  поведения  снега под  тобой,  которое невозможно  было
предугадать.  Редко  мне  приходилось  бывать и  таком  опасном  месте. Даже
теперь, вспоминая его, я ощущаю то же, что ощущал тогда, и у меня  пробегают
мурашки по телу.
     В конце концов мы  все же преодолели стену и в  девять часов ступили на
Южную вершину,  высшую  точку,  достигнутую Бурдиллоном и Эвансом. Здесь  мы
отдыхали минут десять,  глядя  на  то, что еще  предстояло. Идти  оставалось
немного, каких-нибудь сто метров, однако эта  часть гребня  была еще круче и
уже. чем предыдущая, и хотя не казалась непреодолимой, но было очевидно, что
нам  придется  нелегко.  Слева,  как  и  прежде,  зияла  пропасть до  самого
Западного цирка в двух с половиной тысячах метров под нами. Палатки лагеря 4
в цирке  казались  крохотными  точками. Справа по-прежнему тянулись  снежные
карнизы, нависая над бездной, от края  которой до ледника Каншунг внизу было
свыше трех тысяч метров. Путь к вершине пролегал по узкой извилистой полоске
между двумя пропастями. Стоило чуть  уклониться влево или вправо --  и тогда
конец.
     На Южной  вершине случилось долгожданное  событие: кончился кислород  в
первом  из двух  баллонов,  которые каждый из нас нес  с собой, и  мы смогли
сбросить  по  баллону, сразу  уменьшив груз до девяти  килограммов. Еще одно
приятное открытие ждало нас,  когда  мы  пошли  дальше,  --  снег под ногами
оказался твердым и  надежным.  Это  имело  решающее значение  для  успешного
преодоления последнего отрезка.
     -- Все в порядке?
     -- Ача. Все в порядке.
     Сразу после Южной вершины начинался небольшой спуск, но затем  мы опять
принялись  карабкаться вверх. Все время приходилось опасаться, что снег  под
ногами поедет  или же мы зайдем  слишком далеко  на  снежный карниз и он  не
выдержит нашего  веса; поэтому мы двигались поочередно -- один шел вперед, а
другой  в это время обматывал  веревку вокруг древка ледоруба и вгонял его в
снег  для  страховки.  Погода по-прежнему  держалась хорошая, мы  не ощущали
особой усталости. Все же то и дело, как  и на  всем  протяжении восхождения,
становилось трудно  дышать.  Приходилось  останавливаться и очищать ото льда
патрубки  кислородных  аппаратов. В этой связи должен сказать по чести,  что
Хиллари  не совсем справедлив, когда утверждает, будто  я  чаще  сбивался  с
дыхания и без его  помощи мог бы совсем задохнуться38. Мне кажется, что наши
затруднения  были одинаковыми  и,  к  счастью, не  слишком  большими. Каждый
помогал другому и принимал от него такую же помощь.
     Отдохнув немного, мы возобновили восхождение, пробираясь все выше между
пропастью  и  карнизами.  И  вот  мы  оказались  перед  последним  серьезным
препятствием  на  пути  к  вершине  --  отвесной  скальной стенкой,  которая
возвышается как раз  на гребне, мешая дальнейшему  продвижению. Мы уже знали
эту скалу, видели ее на аэрофотографиях  и разглядывали  снизу  в бинокли из
Тьянгбоче. Теперь вставал вопрос: как перебраться через скалу или обойти ее?
Оказалось,  что  имеется  только  один  возможный  проход  --  крутая  узкая
расщелина между самой  скалой и прилегающим карнизом. Хиллари пошел  первым;
медленно и  осторожно он выбрался на широкий уступ. При этом ему приходилось
подниматься спиной вперед, упираясь ногами  в карниз, и я напрягал все силы,
страхуя  его, так как очень боялся,  что  карниз не выдержит. К счастью, все
обошлось. Хиллари благополучно выбрался на вершину скалы; затем поднялся и я
с помощью веревки, которую он держал.
     Здесь я  снова должен  сказать  по  чести,  что  не считаю его рассказ,
приведенный в книге "Восхождение на  Эверест", совершенно точным. Во-первых,
Хиллари определяет высоту скальной стенки примерно в двенадцать метров, я же
думаю, что она не превышала пяти. Далее, из рассказа Хиллари  следует, будто
по-настоящему лез, собственно, только он, а меня он буквально втащил наверх,
причем  я  свалился,  "задыхаясь,   обессиленный,   подобно  огромной  рыбе,
вытащенной  из моря  после  ожесточенной борьбы".  С  тех  пор  мне  не  раз
приходилось  глотать  эту "рыбу",  и должен сказать, что мне это  ничуть  не
нравится. Истина заключается в том, что  никто не  тащил и не  волочил меня.
Как и Хиллари, я лез по расщелине сам, а если он страховал меня в это время,
так ведь и я сделал то же для него. Говоря обо всем этом, я должен объяснить
одну вещь. Хиллари мой друг. Он превосходный альпинист и прекрасный человек,
и я горжусь  тем, что взошел  вместе с ним  на  вершину Эвереста. Однако мне
кажется, что в своем рассказе о  нашем  завершающем  восхождении  Хиллари не
совсем  справедлив  ко мне. Все  время он  дает понять, что  когда дело  шло
хорошо,  то исключительно благодаря ему, если же были затруднения, то только
из-за меня. Между тем это  просто неправда.  Никогда  я не стану утверждать,
будто  мог  бы взять Эверест в  одиночку. Мне  думается,  что  и Хиллари  не
следовало намекать, будто  он мог  совершить  штурм один, а я не дошел бы до
вершины без его помощи.  Всю дорогу туда и  обратно мы взаимно помогали друг
другу  -- так  оно и должно быть. Но  мы не были ведомым и ведущим. Мы  были
равноправными партнерами.
     Одолев  скалу,  мы  снова  отдохнули.  Естественно,  мы  дышим  тяжело,
поднявшись по  расщелине, однако, вдохнув несколько раз кислород, я чувствую
себя  превосходно. Смотрю  наверх -- вершина  совсем  рядом; сердце бьется в
радостном  волнении. Восхождение  продолжается. Все те же  карнизы  справа и
пропасть слева, но гребень уже не так крут. Теперь он представляет собой ряд
покрытых снегом выступов, один за другим,  один выше другого. Мы по-прежнему
опасаемся  карнизов  и,  вместо  того  чтобы  следовать  по  самому  гребню,
уклоняемся чуть влево  --  здесь вдоль  края пропасти тянется снежный откос.
Метрах в тридцати от вершины нам попадается последний участок  голой  скалы.
Видим ровную площадку, достаточную для  разбивки двух палаток, и я спрашиваю
себя:  может быть,  здесь, совсем рядом  с наивысшей  точкой  земного  шара,
когда-нибудь будет разбит лагерь? Подбираю два камешка и кладу в карман; они
спустятся со мной в тот мир, внизу. Но  вот скала  позади, мы снова окружены
белыми выступами.  Они уклоняются вправо; пройдя  очередной выступ, я каждый
раз спрашиваю  себя: может  быть, следующий выступ будет последним? Когда же
последний?  Наконец  мы выбираемся на  такое место,  откуда  видно  то,  что
находится за выступами,  -- голубой небесный простор и  бурые равнины. Вдали
раскинулся  Тибет.  А  впереди --  всего  один  выступ,  последний.  Гора не
увенчана  острым пиком.  Нас  отделяет  от  последнего  выступа  легкий  для
восхождения снежный откос, достаточно широкий, чтобы два человека могли идти
рядом. Пройдя  по нему  метров  десять,  мы  на миг  останавливаемся,  чтобы
взглянуть наверх. Затем шагаем дальше...
     Я много думал о том, что собираюсь рассказать сейчас: как мы с  Хиллари
достигли вершины Эвереста. Позднее, когда  мы вернулись с горы,  было  много
глупых разговоров о  том, кто же ступил на вершину первым. Одни говорили  --
я, другие -- Хиллари. Говорили, что дошел только один из нас или даже никто.
Говорили, что один из нас дотащил другого до вершины. Все это чепуха.  Чтобы
прекратить  эту болтовню,  мы с  Хиллари  подписали в  Катманду заявление, в
котором  говорится,  что  мы  "достигли   вершины  почти  одновременно".  Мы
надеялись, что наше заявление положит конец всем толкам. Но  нет, на этом не
кончилось. Люди продолжали допытываться и сочинять истории. Они указывали на
слово  "почти" и  спрашивали: "Как  это понимать?"  Восходители понимают всю
бессмысленность  такого  вопроса,  они  знают, что связка представляет собой
одно целое, и все тут. Но другие люди этого не понимают. Должен с сожалением
признать,  что в Индии и в Непале  меня всячески побуждали  заявить, будто я
достиг вершины раньше  Хиллари. По всему свету  меня спрашивают: "Кто ступил
на вершину первым? Кто был первым?"
     Повторяю еще раз: это  глупый  вопрос, отвечать  на  него нет  никакого
смысла.  И вместе с тем вопрос этот задают  так  часто,  он  вызвал  столько
кривотолков, пересудов и недоразумений, что я теперь, после долгих раздумий,
считаю себя вынужденным дать ответ. Отвечаю не ради себя и не  ради Хиллари,
а ради Эвереста и ради будущих поколений. "Почему, -- спросят они, -- вокруг
этого  вопроса  устроили тайну?  Разве тут  есть  чего  стыдиться? Есть  что
скрывать? Почему мы  не должны  знать истину?.." Итак,  пусть знают  истину.
Слишком велик Эверест, чтобы в отношении его можно было допустить неправду.
     Немного  не доходя до вершины, мы с  Хиллари остановились.  Мы  глянули
вверх, пошли  дальше.  Нас соединяла  веревка  длиной около  десяти  метров,
однако я держал большую часть ее  смотанной в руке, так что нас разделяло не
более двух метров. Я не думал о "первом" и "втором". Я не говорил себе: "Там
лежит  золотое яблоко. Сейчас  оттолкну  Хиллари в сторону  и  схвачу яблоко
первый".  Мы  шли медленно, но  верно.  И  вот  мы достигли вершины. Хиллари
ступил на нее первый, я за ним.
     Итак, вот он, ответ на "великую загадку". И если после всех разнотолков
и споров ответ покажется мирным и простым, то могу только сказать, что иначе
и быть не могло. Знаю,  многие мои соотечественники будут  разочарованы. Они
ошибочно  придавали  большое  значение  тому,  чтобы  я  был  "первым".  Они
относятся ко  мне хорошо, даже замечательно, и  я им многим обязан.  Но  еще
большим я  обязан Эвересту и истине. Если это позор для меня, что я оказался
на  шаг позади Хиллари,  --  что ж, буду  жить с этим  позором. Однако сам я
этого  позором не  считаю. И  я  не  думаю, чтобы  в конечном  счете на меня
навлекло  позор то обстоятельство, что я рассказываю все,  как было. Снова и
снова я  спрашиваю себя: "Что будут думать о нас грядущие поколения, если мы
оставим обстоятельства нашего подвига скрытыми в таинственной мгле? Не будут
ли они  стыдиться  за  нас, двух товарищей  на жизнь  и на  смерть,  которые
скрывают что-то от людей?" И всякий  раз ответ  был один  и тот же: "Будущее
требует только истины. Эверест требует только истины".
     И вот истина сказана, судите меня, исходя из нее.
     Мы поднялись. Мы ступили на вершину. Мечта стала явью.
     Первым  делом  мы сделали то,  что  делают  все  альпинисты,  взойдя на
вершину горы: пожали друг другу руки. Но разве  можно было ограничиться этим
на  Эвересте!  Я принялся размахивать руками, потом обхватил  Хиллари, и  мы
стали  колотить  друг  друга  по  спине,  пока  не задохнулись,  несмотря на
кислород. Потом мы стали смотреть кругом. Было 11 часов 30 минут утра, сияло
солнце, а небо -- во всю жизнь  я не видел неба синее! Со стороны Тибета дул
легчайший ветерок, и снежное облачко, всегда  окутывающее  вершину Эвереста,
было совсем  маленьким. Я глядел  вниз и узнавал места, памятные  по прошлым
экспедициям:  монастырь  Ронгбук,  деревню   Шекар  Дзонг,   долину  Кхарта,
Ронгбукский   ледник,  Северное  седло,  площадку  возле   северо-восточного
предвершинного  гребня, на котором мы разбили лагерь 6 в 1938  году. Потом я
обернулся  и  окинул  взором долгий  путь, пройденный  нами: Южная  вершина,
длинный гребень, Южное седло,  Западный цирк, ледопад, ледник Кхумбу, дорога
до Тьянгбоче и дальше по долинам и взгорьям моей родной страны.
     А еще дальше  и  со всех сторон  вокруг  нас высились великие  Гималаи,
занимающие большую часть Непала  и Тибета. Чтобы видеть вершины ближних гор,
таких гигантов, как Лхоцзе, Нупцзе и Макалу, надо было теперь смотреть прямо
вниз. Выстроившиеся за ними величайшие вершины мира, даже сама Канченджанга,
казались  маленькими  холмиками.  Никогда  еще я не видел  такого  зрелища и
никогда  не  увижу  больше -- дикое,  прекрасное  и  ужасное.  Однако  я  не
испытывал  ужаса. Слишком  сильно  люблю я горы, люблю  Эверест.  В  великий
момент,  которого я  ждал всю  жизнь, моя гора казалась мне  не безжизненной
каменной массой, покрытой льдом, а чем-то  теплым, живым, дружественным. Она
была  словно наседка,  а остальные  вершины  -- цыплята,  укрывшиеся  под ее
крыльями.  Мне казалось, что я сам  могу раскинуть крылья и прикрыть ими мои
любимые горы.
     Мы выключили кислород. Даже здесь,  на  высочайшей точке  земли,  можно
было обходиться без него, если только  не  напрягать свои силы. Мы соскребли
лед, образовавшийся на масках, я сунул в рот леденец. Потом мы  снова надели
маски; но кислород не  включали, пока не приготовились уходить обратно вниз.
Хиллари  достал  фотоаппарат, спрятанный у  него  под одеждой для  защиты от
холода, а  я развернул флаги, обмотанные вокруг ледоруба. Они были надеты на
шнур,  привязанный  к  концу  ледоруба;  я  поднял  его  вверх,  и   Хиллари
сфотографировал меня.  Он заснял три  кадра, и я считаю большой удачей,  что
один из кадров  вышел так хорошо в  таких трудных условиях.  Флаги следовали
сверху вниз в  такой последовательности: Объединенных Наций, Великобритании,
Непала и Индии.  Те самые люди,  которые  так старались извратить  ход нашей
экспедиции, пытались и этому придать  какой-то политический смысл.  По этому
поводу могу  только  сказать,  что  я  совершенно не  думал  о  политике.  В
противном случае  я,  вероятно,  поместил  бы индийский или  непальский флаг
выше, хотя и тут передо мной возникла  бы нелегкая  проблема -- кому  отдать
предпочтение. А так я рад тому, что выше всех был флаг ООН: ведь наша победа
была не только нашей, не только победой наших наций, но победой всех людей.
     Я   предложил  Хиллари   сфотографировать  его,  однако  он   почему-то
отрицательно мотнул головой -- не захотел. Вместо этого он продолжал снимать
сам все, что простиралось вокруг, а я тем временем был занят важным делом. Я
вытащил  из  кармана  взятые   с  собой  сладости  и  огрызок  красно-синего
карандаша, полученный  от  Нимы, вырыл  ямочку в снегу  и положил все в нее.
Увидев,  что я делаю, Хиллари  протянул  маленькую тряпичную кошку, черную с
белыми глазами, -- талисман, полученный им от Ханта; я  положил кошечку туда
же. В своем  рассказе о восхождении Хиллари говорит, что  получил от Ханта и
оставил на  вершине распятие; если это и было так, то я ничего не заметил. Я
получил от него только тряпичную кошечку и положил в снег рядом с карандашом
и сладостями. "Дома,  -- подумал  я, -- мы  угощаем сластями  тех,  кто  нам
близок и дорог. Эверест всегда  был мне дорог,  теперь он еще и близок мне".
Прикрывая дары снегом, я произнес про себя молитву и благодарность. Семь раз
ходил я на гору своей мечты, и вот на седьмой раз, с  божьей  помощью, мечта
стала явью.
     "Туджи чей, Чомолунгма. Благодарю тебя..."
     Мы пробыли  на вершине уже  около пятнадцати минут. Пора было  уходить.
Ледоруб требовался для спуска, и я не мог оставить его с флагами,  поэтому я
отвязал шнур,  расстелил флажки  на  снегу,  а концы шнура  засунул возможно
глубже  в снег. Несколько дней  спустя  индийские самолеты  пролетели вокруг
вершины,  чтобы  сфотографировать  ее,  однако  пилоты  сообщили,   что   не
обнаружили  никаких оставленных  нами  предметов.  Возможно, самолеты летели
чересчур высоко или ветер унес флажки -- не знаю.
     Перед  тем  как уходить, мы еще раз  внимательно осмотрели все  кругом.
Удалось ли Мэллори и Ирвину  побывать на  вершине перед  своей  гибелью?  Не
осталось ли  здесь чего-нибудь после них? Мы смотрели очень внимательно,  но
не смогли ничего  обнаружить. И все же они были здесь -- в  моих мыслях и, я
уверен,  в мыслях Хиллари тоже. И не только  они --  все  те,  кто  ходил на
Эверест   раньше,  белые  и  шерпы;  англичане  и  швейцарцы,  замечательные
восходители,  отважные люди; тридцать три года они мечтали  и  шли на штурм,
боролись и терпели поражения на этой горе, и наша победа оказалась возможной
только  благодаря  их усилиям, опыту и открытиям. Я думал  о наших товарищах
внизу  -- без них, без их помощи и самопожертвования мы  никогда не были  бы
здесь. Но  всего ярче мне представлялся образ Друга, образ Ламбера. Я  видел
его  так близко,  так  отчетливо, что, казалось, это  не воображение,  а  он
действительно стоит рядом со мной.  Стоит мне  обернуться, и я увижу широкую
улыбающуюся физиономию, услышу его  голос: "Зa va bien, Тенцинг! Зa va bien!
"
     Но  ведь шарф Ламбера был  и в самом деле со мной. Я обернул его потуже
вокруг шеи. "Когда вернусь, -- сказал я  себе, -- пошлю шарф хозяину". Так я
и сделал.
     После взятия Эвереста мне задавали множество вопросов, и не одни только
политические. Вопросы восточных  людей  часто  касались  дел  религиозных  и
сверхъестественных.  "Увидел  ли ты  бога Будду  на  вершине?" -- спрашивали
меня.  Или:  "Видел ли ты  бога  Шиву?"  Многие верующие  всячески  пытались
заставить  меня объявить, будто  на вершине  мне явилось видение или на меня
снизошло откровение. Но и тут, хотя это  может разочаровать  людей, я должен
говорить только правду, а  правда заключается в  том, что на  Эвересте я  не
увидел ничего сверхъестественного и не ощутил  ничего сверхчеловеческого.  Я
ощущал  большую  близость  к  богу, и этого было мне достаточно.  В  глубине
сердца я поблагодарил бога, а перед спуском обратился к нему с весьма земной
и  деловой  просьбой  -- чтобы  он,  даровав  нам победу,  помог  нам  также
спуститься живыми вниз.
     Мы включили  кислородные  аппараты  и снова двинулись в  путь.  Как  ни
хотелось нам спуститься побыстpee, мы шли  медленно и  осторожно  -- ведь мы
все-таки  утомились и  реагировали не  так четко, а большинство несчастий  в
горах  случается  именно  из-за  того,  что  уставший  человек  пренебрегает
осторожностью  при спуске.  Шаг за  шагом спускались мы  по крутому снежному
склону,  чаще всего пользуясь  ступеньками, которые сделали  на пути  вверх.
Скалу с  расщелиной  преодолели  без особых  затруднений; я  так даже просто
сбежал по ней вприпрыжку. Затем опять пошли по гребню, вбивая каблуки в снег
и  скользя. Час спустя мы добрались  до Южной вершины. Всю эту  часть спуска
Хиллари шел  впереди, а я сзади, страхуя  его в опасных местах.  Несмотря на
утомление, мы сохраняли еще силы. Больше всего нас беспокоила жажда,  потому
что вода  во флягах замерзла, а есть снег означало  только  подвергать рот и
горло опасности воспаления.
     На  Южной вершине мы передохнули. Далее следовал крутой снежный  откос:
он был теперь  даже еще опаснее, чем  во время подъема. Хиллари напрягал все
силы, чтобы не сорваться на спуске;  он так сильно сгибал колени, что  то  и
дело садился на снег. А я крепко сжимал  в  руках веревку  и натягивал ее на
случай, если он поскользнется -- ведь дальше  внизу не было ничего до самого
ледника  Каншунг,  тремя  тысячами  метрами  ниже.  Но  и  этот  участок  мы
преодолели благополучно. Теперь самое  худшее было позади. Немного спустя мы
подобрали  кислородные   баллоны,  оставленные  Бурдиллоном  и  Эвансом,  --
подобрали как раз вовремя: наши собственные запасы были уже на исходе. Около
двух часов пополудни добрались до верхней палатки, остановились и отдохнули;
я подогрел на  примусе немного лимонада. Мы пили впервые  за много часов, и,
казалось, новая жизнь вливается в наши тела.
     Но  вот и лагерь 9 остался позади. Мы пошли вдоль гребня, мимо остатков
швейцарской палатки, вниз по большому  кулуару к Южному седлу. Здесь кое-где
сохранились  наши  старые  следы,  но кое-где ветер  стер их,  а  спуск  был
настолько  крут, что  приходилось вырубать  новые  ступени,  потому что даже
кошки не могли предохранить нас от скольжения.
     Мы поменялись местами -- теперь я шел впереди, выдалбливая ступеньки то
каблуком, то ледорубом.  Часы  тянулись бесконечно  долго. Но вот показались
палатки на  седле  и движущиеся точки около них. Постепенно палатки и  точки
становились все крупнее.  Наконец мы  ступили на более отлогий снежный склон
над самым  седлом.  К нам  навстречу  спешил Лоу, начальник этого лагеря. Он
обнял нас, тут же напоил горячим кофе, а  затем довел,  с помощью остальных,
до самого лагеря.
     Грегори ушел несколько раньше в этот же день вниз.  Зато снизу поднялся
Нойс с  шерпом Пасангом Пхутаром39, и  теперь  они  с Лоу приняли все меры к
тому, чтобы  согреть нас  и  устроить  поудобнее. Лоу уже  напоил  нас кофе,
теперь Нойс принес чай. Видно, он очень волновался и опрокинул примус, когда
кипятил  воду,  потому что чай был с  сильным  привкусом горючего, но это не
имело никакого значения. Глотая  этот  чай, я думал, что он для меня вкуснее
самых свежих сливок,  потому что приготовлен от души. Конечно, нас  засыпали
вопросами, но в тот момент мы долго были не в силах отвечать. Мы нуждались в
отдыхе. Становилось темно  и холодно,  мы забрались  в свои спальные  мешки,
Хиллари  в одной палатке с Лоу  и Нойсом,  я в другой палатке с Пасангом.  Я
лежал  тихо, дыша "ночным кислородом", и старался уснуть. Я чувствовал  себя
ача -- хорошо, но сильно устал. Было трудно и думать и чувствовать.
     "Настоящая радость, -- подумал я, -- придет позже".

     И радость пришла. А за ней и кое-что другое. Но сначала радость.
     На следующий день снова выдалась замечательная погода, сияло  солнце. И
хотя мы, конечно, устали и ослабели  после трехдневного  пребывания на такой
высоте,  мы  совершили длинный переход  вниз с  Южного седла  в  приподнятом
настроении. Англичане  оставили большую часть своих  вещей в лагере  8, я же
нес три-четыре сумки со снаряжением, флягу и один из двух фотоаппаратов Лоу,
забытый  им от волнения.  В пути  яам встречались поджидавшие нас друзья.  В
лагере  7  майор Уайли и  несколько шерпов; ниже лагеря 6 -- Том Стобарт  со
своим  киноаппаратом.  В  лагере 5  собрались  еще  шерпы, в  том числе Дава
Тхондуп  и мой молодой племянник  Гомбу. Каждая новая встреча сопровождалась
взволнованными разговорами; в лагере 5 шерпы напоили нас  чаем и настояли на
том, чтобы нести мой груз всю остальную часть пути.
     Наконец, в лагере 4, на передовой базе экспедиции, нас ожидала основная
группа. Они поспешили навстречу, едва  мы ступили на  длинный  снежный склон
цирка, и мы сначала не показали  виду, что возвращаемся с  победой.  Однако,
когда   оставалось  около   пятидесяти  метров,  Лоу  уже   не   мог  больше
сдерживаться,  поднял  вверх  руку с отставленным  большим  пальцем и указал
зажатым  в другой руке ледорубом в сторону вершины. С этой  минуты  началось
ликование, какого, сдается мне, Гималаи не наблюдали  за всю свою историю. В
тяжелых ботинках, по глубокому снегу товарищи  спешили нам навстречу чуть ли
не  бегом. Хант обнял Хиллари и  меня.  Я  обнял  Эванса. Все обнимали  друг
друга.
     -- Это правда? Это  правда? --  твердил  Хант  снова и снова.  И  опять
восторженно обнимал меня. Глядя на  нас со стороны  в  ту минуту,  никто  не
увидел  бы какого-либо различия между  англичанами  и  шерпами. Все мы  были
просто восходители, успешно штурмовавшие вершину.
     Несколько часов мы пили, ели и отдыхали -- и рассказывали, рассказывали
без конца,  это был чудесный вечер, наверное, самый счастливый в моей жизни.
Я  не  знал  в  тот  момент,  что  уже  тогда  произошли события,  вызвавшие
впоследствии немалые осложнения и недоразумения. Незадолго до того индийское
радио  передало  неверное  известие,  будто  мы  потерпели  неудачу.  Теперь
англичане  послали  победную  весть -- гонец доставил  ее в  Намче-Базар,  а
оттуда  по радио  сообщили  в  Катманду. Но телеграмма  была  зашифрована  и
адресована лично английскому послу, который переправил ее в Лондон, а других
известил только спустя сутки. Насколько я  понимаю,  англичане хотели, чтобы
первой  узнала  новость  королева  Елизавета,  а  последующее  опубликование
известия должно было явиться звеном коронационных торжеств. Для англичан это
подошло как нельзя лучше,  восторгам и  ликованию не было  предела, зато для
многих  жителей  Востока получилось как  раз наоборот: они узнали  новость с
опозданием  на  день,  и  притом  с  противоположного  конца света.  В таком
положении оказался даже  король Непала Трибхувана,  в чьей  стране находится
Эверест!
     Я уже сказал, что ничего  не знал в тот момент -- я сам мог бы сразу же
послать шерпского гонца в Намче-Базар, и, возможно, все получилось бы иначе.
Но я спросил себя: "Зачем?" Я работал на англичан: как  говорим мы, шерпы, я
"ел  их соль".  Они  организовали экспедицию -- почему бы им  не действовать
по-своему  в  дальше? Итак, я  не  стал посылать никакого гонца  и  допросил
остальных шерпов не сообщать никому новость, пока она не будет обнародована.
А  позднее стали  болтать, будто  я поступил так потому, что  меня подкупили
англичане, говорили даже, что меня подкупили, чтобы я говорил, будто Эверест
взят, тогда как на деле мы не взяли его. На первое из  этих обвинений отвечу
только,   что   это   совершенная   неправда.  Второе   обвинение  настолько
смехотворно, что на него и отвечать не стоит.
     Говоря, что я не послал  никакой  вести,  я  имею  в  виду  официальное
сообщение, предназначенное для  опубликования. Впервые за много недель я был
в  состоянии  думать  о  чем-то помимо  восхождения,  помимо ожидавшей  меня
вершины. Мои  мысли обратились к любимым, которые  ждали меня  дома, и в эту
ночь  в лагере 4 один из моих друзей  написал  с моих  слов письмо Анг Ламу.
"Это письмо от Тенцинга, -- говорилось в нем. -- Вместе с одним англичанином
я достиг вершины Эвереста 29 мая. Надеюсь, вы будете рады. Больше писать  не
могу. Простите меня". После этих слов я подписал свое имя.
     В лагере  4 я провел одну ночь. Половину ночи  мы праздновали, половину
-- отдыхали. На следующее  утро  я думал только о том, чтобы завершить спуск
-- за один день прошел  вниз  по  цирку и ледопаду, затем до базового лагеря
вместе с шерпами Анг Черингом и Гомбу, моим племянником. "Теперь я свободен,
-- думал я все время. -- Эверест освободил меня". Я был счастлив, потому что
не  знал, насколько  ошибаюсь... В базовом лагере  я также провел  лишь одну
ночь, после  чего прошел больше шестидесяти километров вниз  по  ледникам  и
долинам  до  Тами  повидать мать.  Я рассказал ей о нашей победе, и она была
очень обрадована. Глядя мне в лицо, мать сказала:
     -- Сколько  раз я отговаривала тебя ходить на эту гору!  Теперь тебе не
надо больше идти туда.
     Всю  свою жизнь она  верила, что на вершине  Эвереста  обитают  золотая
птичка и лев из бирюзы с золотой гривой, --  пришлось разочаровать ее, когда
она спросила меня об этом.  Зато на вопрос, видел ли я с вершины Ронгбукский
монастырь, я смог ответить утвердительно, и это очень порадовало ее.
     Я пришел  в  Тами  один и провел  здесь  два  дня с матерью  и  младшей
сестрой. Впервые с самого детства я пробыл  так долго в  родной деревне. Все
приходили повидаться со мной, чанг  лился рекою, и  я готов  сознаться,  что
"утратил спортивную форму", как говорят англичане. Но затем, памятуя о своих
обязанностях, подобрал около ста носильщиков для доставки снаряжения обратно
в Катманду и отправился с ними в Тьянгбоче. Перед  уходом я спросил мать, не
согласится ли она пойти со  мной в Дарджилинг и поселиться там  у  меня. Она
ответила: "Это было бы неплохо, но я очень стара, тебе будет  слишком  много
хлопот со мной". Как я  ни настаивал, она  продолжала отказываться. Пришлось
мне еще раз расстаться со своей ама  ла. Зато по пути из  Тами в Тьянгбоче я
встретил  старшую  сестру  Ламу  Кипу  с  мужем  и  двумя  дочерьми,  и  они
согласились переехать ко мне.
     Тем  временем экспедиция  группа  за  группой  возвращалась  с  горы  в
Тьянгбоче,  и здесь  царило  страшное возбуждение  и переполох.  Было  очень
трудно найти достаточное количество  носильщиков -- близился период муссона,
дождей, и мало кто соглашался идти с нами. К тому же взятие Эвереста вызвало
почти столько же огорчения, сколько радости; шерпы опасались, что  теперь не
будет  больше экспедиций,  не будет работы.  А ламы (они  всегда  относились
неодобрительно  к попыткам взять Эверест) пророчили, что  наш успех навлечет
на всех  немилость богов.  Наконец  нам удалось кое-как все  уладить,  и  мы
приготовились выступить в путь.  Полковник  Хант  заявил, что пойдет впереди
главного отряда. Ему предстояли срочные дела,  в том числе согласование моей
поездки в Англию. Этого я не предвидел. Думая  о будущем, я представлял себе
только, что вернусь  в  Дарджилинг,  отдохну,  а  затем, если хватит  денег,
построю себе  новый  домик. Я все еще не имел  ни  малейшего представления о
том, что меня ожидало.
     Очень  скоро,  однако,  я  обнаружил, что  отныне вся моя жизнь  пойдет
иначе. Уже в Тьянгбоче мне вручили телеграмму от  Уинстона Черчилля, а затем
последовал  целый  поток  посланий.  Мне  и  самому хотелось  отправить одно
послание: передать Анг Ламу, чтобы  она  вместе с дочерьми встречала меня  в
Катманду. Я сказал об этом майору Уайли, добавив, что сам заплачу гонцу. Как
всегда,  он  охотно вызвался  помочь мне:  послание было  отправлено за счет
экспедиции. И в последующие дни нашего долгого путешествия до Катманду Уайли
всячески заботился  обо  мне:  давал  добрые  советы, помогал  объясняться с
иностранцами и отвечать на письма.
     -- Вы видите теперь, какая жизнь вам предстоит, -- говорил он мне.
     А  между  тем это  было только  начало, меня ожидал еще не один горький
урок.
     Мы  шли вверх и вниз по холмам  и долинам Непала.  С каждым днем  толпы
встречающих и  восторги все  возрастали.  Спустя примерно десять дней, когда
нас отделяло от Катманду восемьдесят километров, я получил приятную новость,
что  Анг  Ламу  уже  прибыла туда  с  девочками.  Однако  большинство  людей
приходило к  нам не с новостями, а за  новостями. Вскоре я  шел в  окружении
целого   отряда  журналистов.  Были  здесь  непальцы,  индийцы,   англичане,
американцы, и кроме рассказа о восхождении многие из  них добивались от меня
всякого рода заявлений по национальным и  политическим вопросам. Майор Уайли
заранее предупредил  меня,  что  так  будет, и посоветовал быть  осторожным;
теперь я всячески старался следовать его совету.
     Это было  нелегко. Множество людей вертелось вокруг, засыпая меня целым
градом вопросов, причем на половину вопросов они, сдается мне, тут же сами и
отвечали.  В Хуксе я дал интервью Джеймсу Бэрку из журнала "Лайф", купившему
у  "Тайме"  право на информацию об экспедиции для Америки. Несколько позже я
встретился с корреспондентом "Юнайтед Пресс Ассошиэйшнс"  Джоном Главачеком,
с  которым впоследствии подписал договор на серию статей.  Англичане были  в
этом  отношении связаны: перед началом экспедиции они  подписали соглашение,
что  все  их  рассказы  и  фотографии  будут считаться  собственностью  всей
экспедиции в целом, которая, в свою очередь, имела контракт с "Тайме". Я же,
хотя и считался членом эксцедиции, не был связан таким обязательством и  мог
заключать сделки по своему выбору. В Катманду и позднее  в Нью-Дели по этому
поводу были споры и дискуссии. Полковник Хант убеждал меня присоединиться  к
контракту с "Тайме".  Однако я  отказался.  Впервые  за всю мою жизнь у меня
появилась возможность  заработать крупную сумму денег, и я не видел,  почему
бы мне не воспользоваться этой возможностью.

Дальше